— Полно, — сказала она, — прости меня, Варенька. Я не хотела тебя обидеть. Но дело в том, что…
— Да, да, в том, — шепотом, чтобы не услышала Ляля, быстро и горячо заговорила Варвара, — это правильно, что женщина должна работать, и в книжках я читаю про это, и в театрах про это смотрю, но, господи, хоть немножко вот так, как я сейчас, после той жизни, которая… война… и все такое прочее, Аглая Петровна, немножко надо же человеку…
— Надо. Но потом человек привыкает и опускается, потом человек влезает в халат и рожает детей, а уж потом…
— Ну и влезает в халат, ну и рожает детей? — откинув голову и ища взглядом глаза Аглаи, воскликнула Варвара. — Ну и что? Вы можете думать про меня как угодно, но только халат я себе куплю.
Аглая Петровна усмехнулась и погладила ее по голове.
— Дуреха, — сказала она. — Не кидайся на меня. Иногда я и сама на себя сержусь: зачем произношу привычные слова? Только уж очень удивительно — ты, и вдруг…
— Что — вдруг? Разве вы не знали, что всю жизнь, да, да, всю жизнь я таких дней ждала. И дождалась. Мещанство? Абажур над столом? А если я всегда всем абажурам на свете завидовала, даже самым дрянным, тогда как? Тогда меня надо отовсюду исключить? Вот, например, я ему ботинки купила, черт бы их подрал, сорок пятый номер, показать?
— Нет, — сказала Аглая, — на слово верю…
И, притянув к себе Варвару, с нежностью поцеловала ее в обе пунцовые щеки, раз и еще раз.
— Что вы? — поразилась та.
— А ничего. Славно тебе?
— Это в смысле супруги Владимира Афанасьевича?
— Конечно.
— Славно-то славно, но дико беспокойно. Ушел, пришел, опять ушел, позвонил, что не придет — надо кого-то «вытаскивать», вдруг явился, сел стучать на машинке свои наблюдения над собой, потом «перепечатай мне», потом «ты не так печатаешь», потом «отредактируй мне», потом «кому нужны такие красивости, ты мне еще явления природы станешь описывать», потом «ты не поверишь, как я сам себе надоел со своим маразмом», он ведь считает, что у него маразм…
— Это все облучение?
— Разве я понимаю? Просто, если человек рассматривает сам себя в микроскоп и при этом оперирует, лечит, учит других, заведует…
— Значит, тяжело?
— Прекрасно. Но на войне, как на войне.
Она вдруг засмеялась, откинув голову назад, и замахала руками.
— Чего ты? — заражаясь Варвариным весельем, спросила Аглая.
— Я ему сказала: быть твоей женой — это в воздушную тревогу без отбоя прожить жизнь…
— Как так?
— А вот так: шестнадцать дней, без отбоя, висели над нами ихние бомбардировщики. Это еще когда у них полное господство в воздухе было. Мы дорогу прокладываем, а они кидают. Белые ночи, всегда светло, для них вроде прогулки, а нам куда деться? Нынче вот ночью, во сне, разорался: «Шейте кожу, сейчас же шейте кожу!» И разбудить нельзя. Он когда уже заснет, я шевельнуться боюсь. У него ведь сон «нарезанный на мелкие кусочки», — сделав таинственное лицо, тихо поведала Варвара. — «На мелкие!»
Аглая испугалась:
— Это как — на мелкие?
— Ну, на короткие. Так он объясняет. Радиация. А снотворные перестал принимать, потому что они «нарушают ясность картины».
— Бедная ты девочка!
— Я не бедная. Я — самая счастливая, — даже строго сказала Варвара. — Во всем мире самая счастливая. Вот вы попрекнули меня, что я не работаю. Формально не работаю. А если по совести, может быть я первый раз в жизни делаю дело — ему помогаю.
— В чем?
— В том, что все эти его дурацкие записи привела в порядок. Он число ставит и на клочке записывает. А я клочки из больницы притащила и разобрала даже то, что он не понимает. Тридцать шесть страниц уже получилось — с первого облучения. И есть картина, полная картина, не верите?
Она метнулась к столу, который именовался письменным, хоть был просто кухонным, и положила перед Аглаей Петровной папку. Маленькие Варварины руки развязывали тесемки, она бережно перевернула первую страницу и прочитала вслух:
— «Варваре Родионовне Степановой с глубоким уважением посвящает автор».
— А пооригинальнее он не мог написать посвящение? — спросила Аглая.
— Это не он написал, это я.
— А это что? — спросила Аглая.
— Это картинка, — несколько смутилась Варя. — Просто так, я — дурачилась.
— Сердце, пронзенное стрелой, — сказала Аглая. — На научной работе…
— Он не обратил внимания. Вообще, он сказал, что все это чепуха, не стоящая выеденного яйца. Он говорит — работенка будет от силы на две страницы. Остальное, говорит, вздор. Но я-то знаю, что не вздор. И по его носу вижу — прибедняется Владимир Афанасьевич…
Пришла всеми забытая Ляля, принесла давно вскипевший чайник. У нее был нынче выходной день, а Федор Федорович уехал на консультацию в Гриднево, и она не знала, куда себя деть. Да и жарко было, и томно, а тут, возле Варвары, как-то удивительно уютно.
— Придете проводить? — спросила Аглая Петровна, уходя.
— Конечно, — ответила Варя. — Какой вагон?
— Родион Мефодиевич пошел за билетами, мы еще позвоним…
Когда дверь за Аглаей Петровной закрылась, Варвара объявила, что приступает к стряпне, и они вдвоем с Лялей принялись готовить Устименке ленивые вареники. Делала эту пустячную работу Варвара так, словно бы совершала какой-то таинственный обряд, объясняя Ляле свои сложные манипуляции тем, что Устименко решительно ничего не ест и ей надо «жутко как хитрить», чтобы побороть его отвращение к пище.
Говорила она о нем, как мать о долгожданном первенце, и, готовя нехитрую диетическую снедь, заглядывала одновременно в три кулинарные книги, полученные в библиотеке у Зоси Штуб. Рецепт бульона был почерпнут из знаменитой книги «Альманах гастрономов», написанной бывшим метрдотелем двора его высочества герцога Максимилиана Лейхтенбергского, и покуда Варвара мучилась с панировкой овощей-корешков, Ляля читала вслух с пафосом загадочные слова про суп Персиньи: «Взять шесть штук сваренных и отпрессированных воловьих поднебеньев, залить сотерном и при помощи петушиных почек и раковых шеек на гасконском масле…»
— Я ему делаю фрикадельки очень мелкие из фарша и обязательно фарш еще раз промалываю, — говорила Варвара, — и он, хоть немного, но ест…
— А суп индийский Бомбей с черепашьим отваром и тортю а ля Лондондери — не угодно? — изумилась Ляла. — Правда, Варечка, черепаший отвар…
Потом Варвара испекла несколько блинчиков, зарядила их творогом и накрыла на стол.
— Наверное, я похожа на черта? — спросила она перед зеркалом. — Ужас, что делает с человеком кухня.
Ляля поправила Варваре так называемую прическу. А Варвара выпустила ей на лоб завиток и даже послюнила пальцем.
— Жалко, что Федор Федорович уехал, — сказала она, — а то пусть бы пришел к нам обедать. Посуда есть — тарелки, ножи, вилки. Все прилично. Водка у меня настоянная на корочках — надеремся, как медведи…
— А разве вы пьете? — спросила Ляля.
— Под настроение. А что?
— Непохоже.
— Вы меня еще мало знаете.
У Ляли сделалось испуганное лицо.
— Иногда мечтаю: напиться бы в доску бы, в стельку бы, как сапожник бы.
— Но напивались?
— Как сказать, — многозначительно произнесла Варвара. — С какой точки зрения…
Она посмотрела на часы. Пора бы ему прийти. Или позвонить. Ведь можно же позвонить, если опаздываешь. Впрочем, он еще не опаздывал. Но дело шло к тому. Вполне мог опоздать. Во всяком случае дело явно шло к тому, что он опоздает.
— Федор Федорович часто опаздывает? — спросила она как бы невзначай.
— Никогда. А если и опаздывает, то звонит.
«Ах, звонит! — подумала Варвара. — Конечно, звонит. У него молодая жена. А мой женился на старухе. И она ему в тягость. Уже в тягость. Она, которая бросила работу и отдала себя кухне! Господи, какой вздор я думаю. Как я смею думать такие низкие пошлости. Какая гадость!»
— Вы ревнуете вашего Федора Федоровича? — спросила Варвара.
— Еще бы! — просто и быстро ответила Ляля.
— Вот что, знаете что, — сказала Варвара, — давайте отпустим волосы. Вам это очень красиво, под мальчика, но мне кажется, что с косами нам будет тоже ничего себе. Согласны?
