– Оборудование, – предупредил вопрос Путило. – Консервный цех, мармеладное производство… и всё стоит без дела, распутица строить не позволяет. А яблоки – в рокадной галерее и казематах. Там глубина метров двенадцать, температура всегда комфортная, ни мороз там не страшен, ни жара.

– А боевая линия? – щегольнул знаниями Ефим.

– Это далеко. К тому же, там постройки котлованного типа, они для фруктохранилища хуже приспособлены, – видно было, что Сергей Лукич отлично изучил своё хозяйство и разговор поддержать может. – Там до сих пор пусто, только один из орудийных дотов оборудовали тебе под жильё.

– А почему не наблюдательный пункт? Он сторожу больше подходит.

– Да, конечно. Ты как-нибудь туда сходи, полюбопытствуй. А понравится, так и переезжай.

– Разрушен? – догадался Круглов.

– Не, что ты. Просто там потолки семьдесят сантиметров высотой. Очень удобно.

Они спустились вниз, засветив следующую цепочку сиротливо болтающихся лампочек. Проходы здесь были не так широки, но всё равно почудилось, будто стены раздвинулись, и вольный простор дохнул в лицо.

Пахло яблоками. Сладостный винно-пряный аромат в недвижном воздухе, казалось, стоял стеной, тонкие оттенки запаха слились, дух был так силён, что уже не имел отношения к чему-то съедобному – пахло как на кинофабрике: эссенциями и растворителями. Флюиды пропитывали старый бетон, возвращая ему призрак жизни, душистая сытость висела в воздухе, дыхание участилось, кровь прилила к щекам, жар охватил пальцы рук.

– Ишь, как сладко, – пробормотал Путило. – Вентиляцию надо включить, а то как бы не заткнулись.

Он повернул рубильник. Где-то наверху заворчал вентилятор.

Яблоки были повсюду. Поддоны с розовкой наполняли галерею, ящики боровинки расписной в четыре ряда громоздились в тесных казематах, тускло зеленели грубой кожей рамбуры, желтела титовка, собранная в разорённых остатках некогда образцовой мызы господина Парамонова. Крошечные китайки, бруснички, сливки наполняли плетёные короба, очаровательная гвоздичная хорошавка алела в решётчатых барабанах. Болгарские щепные ящички, привычные к безвкусному джонатану, не могли вместить ребристые плоды снежного кальвиля – светло-жёлтые, лишь слегка затуманенные неярким румянцем, который, впрочем, берёт своё в глубине, так что на срезе яблоко заманчиво розовеет, исходя приятной кислотой. Стаканчатые гремушки королевского флейнера, бархатный анис, осенняя белая путивка, зимний золотой пармен, облитый багряными полосами черногуз… Артиллерийские погреба заполняла антоновка: жёлто-зелёная полуторафунтовка; каменичка – кислая, но стойкая в лёжке и бесподобная пользой хворым и слабым; румяный сорт, носящий нелепое прозвание «серая антоновка». Но всего больше собралось в подземелье короля и чемпиона окрестных садов – бесподобного, великолепнейшего штрифеля. Крупные четырёхдюймовые яблоки, с нежной кожицей, которую не смеет тронуть ни парша, ни загар; словно облитые растушёванным румянцем, с эффектно кинутыми пестринками более густого оттенка, и всё это радостное великолепие не режет глаз, а словно светится изнутри притягательным матовым светом. Нет чудесней яблока, и просто диву даёшься, как скучно называют его в деревнях: «обрез», «старостино», «Осеннее полосатое». Нет, пусть уж будет дразнящее слово «штрифель», в котором слышится шорох осенней листвы и ожидание праздника.

Ефим взял одно яблоко, повертел в пальцах, понюхал. Даже в перенасыщенной ароматами атмосфере от яблока тонко и сладостно пахло. Пахло хорошим вином и жизнью.

– Той же яблочный дух, – медленно произнёс Ефим, – особна есть лечба тем, кои одержимы суть сухотною, тако же и тем, кои страждут меланколиевою болестию, понеже от того духу вредительное естество переминится.

Он осторожно вернул яблоко на место.

– Да ты ешь! – щедро предложил Путило. – Это коричное полосатое. Где ещё таких попробуешь?… Кушай!

– Боязно что-то, – признался Ефим. – Смотри, сколько их тут. Аппетит отбивает.

– Ну, как знаешь, – Путило выбрал яблоко покрупнее и хрустко вонзил в него зубы. – Сочное, – сообщил он.

В следующую секунду лицо его искривилось, он судорожно заперхал, стараясь сдержать кашель, но не справившись, согнулся, надрывно закашлял, размахивая руками и ударяя себя в грудь. Разжёванные куски яблока веером полетели изо рта. Ефим, не зная, чем помочь, беспомощно суетился вокруг, что-то спрашивал, хлопал ладонью по спине.

– А… а… н-не-е… А-ак-х!… – пытался выговорить Путило и снова бился в кашле, переходящем в хрип.

– Я сейчас… водички! – крикнул Ефим.

Он прогрохотал по пандусам и ступеням, влетел в скупо освещённый тамбур, где они оставили вещи, дёрнул молнию на сумке. Там должен быть термос, вместе с завтраком. Мать, когда собирала его в дорогу, приготовила завтрак. И термос с горячим чаем.

Под руку попало что-то круглое. О чёрт – яблоко! Где же термос? А, вот он!

С термосом в руках Ефим кинулся вниз. Там было тихо, и это пугало сильнее самых душераздирающих хрипов. Отчётливо представлялось бездыханное тело Сергея Лукича, его искажённое лицо в пятнах гематом от лопнувших вен. Что делать, как помочь?

Путило сидел на перевёрнутом ящике среди раскатившихся яблок и осторожно, боясь вызвать новый припадок кашля, втягивал в грудь воздух.

– Вот, – сказал Ефим, наливая в колпачок дымящийся чай. – Выпей.

Путило глотнул немного, кашлянул словно на пробу, потом сипло произнёс:

– Сладкий. Зря… Я соком захлебнулся, в дыхательное горло сок попал. А он тоже сладкий – знаешь, как тяжело, если сладким захлебнуться? Я думал – не откашляюсь.

Путило допил чай, кашлянул ещё раз, окончательно освобождая грудь от едкого сока, поднялся и начал собирать раскатившиеся яблоки.

– Вот так живёшь, – сообщил он, – а потом скушал яблочко неосторожно – и конец. Пошли, лучше, я тебе твоё хозяйство покажу.

По наклонной штольне они двинулись к боевой линии. По дороге Путило остановился возле одной из ниш.

– Тут вода, – сказал он. – Хорошая, вкусная.

Из заржавелой трубы в ванну беззвучно падала прозрачная струя. Путило наклонился, поймав воду губами, гулко глотнул. Ефим напрягся в нехорошем предчувствии, но всё обошлось. Тогда Ефим наклонился и тоже попробовал. Вода была очень холодная.