– Прорастайте, – великодушно напутствовал он разлетевшиеся семена.

Больше делать на улице было нечего. Круглов вернулся ко входу, заложил дверь изнутри на тяжёлый засов, поднял оставленные в тамбуре рюкзак и сумку и двинулся через скупо освещённое подземелье.

Теперь, когда он шёл один, путешествие доставляло куда меньше удовольствия, чем раньше. Шаги отдавались в переходах, всё время чудилось, что кто-то перебежками следует сзади. Шуточки о привидениях почему-то стали не смешны, и мысль, что наверху ещё день – не слишком помогала. День, он наверху, а тут – ночь.

– Да-а!… – нарочито громко произнёс Ефим. – Сейчас как выскочит фриц в каске и с железным крестом, как гаркнет: «Хенде хох!» – а я ему в ответ: «Штрифель зи дойч? Нонненапфель суислеп!» [Нонненапфель, суислеп – сорта яблок.] Он и отпадёт. Так-то, знай наших.

На внутренней бронированной двери капонира Ефим не без удовольствия обнаружил ещё один засов, задвинул его; за неимением настоящей печи врубил электрическую и уселся разбирать вещи. Прежде всего вытащил заботливо приготовленный матерью пакет с завтраком: четыре бутерброда с рассечённой вдоль сосиской, помятая помидорина и пара яблоков сомнительной помологической принадлежности.

Ефим досадливо поморщился: ведь мама знала, куда он едет, могла бы догадаться, что яблок с собой брать не стоит. Вот, куда их теперь девать?

Аромата у привезённого фрукта не было никакого, вкус травянистый, мякоть рыхлая. И вообще, не мякоть это, а хорошо развитый мезокарп. И кутикула жёсткая как подмётка, из такой только урсоловую кислоту добывать. И семенная камера поражена фузариозом.

Ефим запихнул надкушенных уродцев обратно в полиэтиленовый пакет, крепко завязал. Завтра надо будет отнести их подальше и выкинуть. Не хватало ещё занести сюда какую-нибудь заразу. Вот станет Путило миллионером, выстроит настоящий склад, повесит под потолком кварцевые лампы, и не будут страшны собранному урожаю ни фомоз, ни глесириозная гниль, ни трихотециоз. А я у него стану главным помологом. Путило хороший мужик, ему плевать, что Рытов опять зарезал меня на экзамене.

Ефим вздохнул. Нестерпимо хотелось яблока. Настоящего. Но ещё сильнее не хотелось отодвигать засов. Ничего там нет, но всё равно, тяжко одному в склепе. И чай в термосе остыл. Можно бы разогреть, да не в чем – посуда в кухонном углу грязная, покрыта засохшими малоаппетитными остатками. Завтра надо будет устроить могучую уборку, всё перемыть, вычистить. А пока – спать.

Как всегда на новом месте спалось странно. Ефим бессчётное число раз не то просыпался, не то просто осозновал себя спящим. Снилось воспоминание о двух старинных, вручную кованных задвижках, это успокаивало, и Ефим, не проснувшись, засыпал вновь. Снилось, будто он встаёт и идёт за яблоками, чтобы принести их к себе и не бегать вниз каждый раз, когда захочется вкусного. Пол в катакомбах словно листвой засыпан хрусткими железными крестами, а сверху катаются яблоки, прогуливаются парами: гольден с белым наливом, грушевка с кандиль-синапом – беседуют о чём-то своём.

«Здесь не растёт кандиль-синап», – подумал Ефим и проснулся окончательно.

В бронированном проёме густела темень. Ефим попробовал закрыть глаза, но понял, что больше не уснёт. Улежавшееся в мягкой пружинной люльке тело требовало движений. Ефим зажёг свет, посмотрел на часы. Часы стояли, показывая полпервого.

Казалось бы, что за дело? Он не связан ничем, ему никуда не надо спешить, можно есть, когда проголодаешься, спать, когда сморит сон. Под землёй всегда ночь, а щёлкнув выключателем, всегда можно сделать день. Проснулся – так вставай – плевать, что снаружи темно, октябрь на дворе, скоро вовсе дня не будет.

И всё-таки, остановившиеся часы словно отрезали его от жизни. Ефим чувствовал, что отныне не он хозяин всего, что творится вокруг, а окружающее ведёт его, куда хочет, диктует свою волю. Ощущение времени – одно из новых чувств, подаренных человеку прогрессом. Потерять часы – то же самое, что лишиться зрения. Придётся, когда рассветёт, идти в деревню, узнавать, который час.

А пока – нечего валяться. Работа – лучшее лекарство от меланхолии. Она действует даже вернее, чем «той же яблочный дух».

Ефим поднялся, разобрал свои вещи, сходил с ведром к источнику, нагрел воды и перемыл посуду. Разболтал в кастрюльке сухое молоко, поставил вариться овсянку.

Настроение понемногу возвращалось.

– Не торопись! Приободрись! Мы застрахует твою жисть! – громко запел Ефим.

Овсянка традиционно считается мерзким блюдом, но если приготовить её как надо, то получится что надо. Например – овсяная каша с обжаренными в масле яблоками.

Ефим схватил полиэтиленовый пакет и, продолжая распевать, побежал вниз. Путило вчера наврал, но где-то внизу действительно есть коричные яблоки. Господин Изивинский ещё сто лет назад утверждал, что никакое другое яблоко не даёт столь вкусного варенья, как это. Старые знатоки понимали толк в яблоках, хоть и придумывали иной раз несусветные названия. Чего стоит хотя бы аппетитное словечко «свинцовка». Или – серинка. Мерси боку, сами ешьте вашу серинку. Коричное кликали «коричневым», различая «зелёное коричневое», «жёлтое коричневое», «коричневое красное» и «росписное коричневое». Но зато они и яблонь не рубили, чтобы избежать налога на каждый привитый ствол.

Ага, вот они, ящички из хлипкой фанерки, армированные мягкой проволокой и облепленные цветастыми этикетками марокканских апельсинов. Такие ящички сотнями горели на задних дворах любого универсама, а у Путило и они приспособлены к делу. Так, посмотрим: плод средней величины, форма репчатая, уплощённая, без рёбер, блюдце просторное, воронка глубокая, чистая. Плодоножка толстая, но без расширения на конце. Ну-ка, теперь поближе к лампе – нет, не наливное. Потрясти – семечки не шуршат – значит, не гремушка. Так и должно быть, всё как учили. И за что Рытов меня с экзамена выпер? Ещё должен быть слабый ананасный привкус, за который яблоко и прозвано коричным.

Ефим набрал в мешочек десятка полтора яблок, прикрутил на место крышку, и в этот момент безо всякого предупреждения цепочка пыльных ламп под потолком погасла. Немедленно установилась тьма, столь плотная, какая только под землёй бывает.