Обязанностей в канун свадьбы было, надо сказать, немало, и в первую очередь они заключались в помощи горничным: все они старались поддерживать порядок в покоях герцогини Елизаветы и Марии-Луизы, потому что герцог Филипп, находясь в крайнем возбуждении, постоянно рылся в сундуках, баулах, ларцах и шкатулках, надеясь найти новые украшения и драгоценности. Было уже одиннадцать вечера — час, когда герцогиня обычно ложилась спать, а герцог все еще находился в ее покоях. Не объявив о себе заранее, заглянула к ней по-соседски и баронесса Оснабрюкская с маленьким подарочком, о котором вспомнила в последнюю минуту. Герцогиня Елизавета, вне себя от счастья от приезда любимой тети, в доме которой подолгу живала в детстве и которой теперь постоянно писала письма, встретила ее восторженно, и обе дамы, устроившись перед широко открытым окном, выходящим в парк Дианы де Пуатье[29], принялись болтать, освежаясь холодным пивом. Фрейлины уже готовы были проститься и уйти, но тут в комнате появился герцог Филипп в халате с разводами, в ночном колпаке, украшенном бантами огненного цвета, держа в руках шкатулку, из которой драгоценности чуть ли не вываливались.
— Мадам! — провозгласил он с неугасающим возбуждением. — Я пришел узнать ваше мнение. Мне в голову пришла идея об украшениях, которые мы могли бы надеть завтра, и я считаю ее гениальной... А! И вы еще здесь, милые девушки, — кивнул он в сторону Шарлотты и ее подруг. — Это чудесно! Я с удовольствием выслушаю ваше мнение. Одним словом, я думаю, что завтра вы, мадам, должны будете надеть вот это бриллиантовое колье. А я — хотя д'Эффиа решительно против! — я настаиваю, что вот этот аграф[30] для моей шляпы выглядит гораздо наряднее рубинового...
Обсуждение длилось еще с добрый час, так что бедные фрейлины добрались до отведенной им комнаты уже совершенно без сил. И все-таки Лидия де Теобон и Шарлотта решили снова спуститься вниз — они хотели отправиться ночевать в парк, чувствуя, что не уснут в духоте под раскаленной крышей. Проходя мимо замка, они подняли вверх головы — в окне мадемуазель Марии-Луизы еще горел слабый свет ночника.
— Не спит, бедняжка! — прошептала Лидия. — Неудивительно. Быть испанской королевой невесело, а уж при таком муже — просто ужасно. Я вам не завидую, моя дорогая.
— Конечно, я буду очень скучать по дому мадам герцогини... И без вас буду скучать, Лидия. Вы так заботились обо мне, ничего не знающей девчонке. Но если я смогу стать для Ее королевского величества хоть какой-то поддержкой, я буду очень рада, и это придаст мне сил. Признаюсь вам, что я молю Бога, чтобы ее супруг оказался в жизни лучше, чем на портрете.
— Меня бы это удивило. Обычно бывает наоборот.
— Да, пожалуй. Но бывает, знаете ли, какое-то обаяние или привлекательность, которые не может передать кисть. Если верить тому, что я слышала, то мадемуазель Мария-Луиза любит монсеньора дофина, своего кузена. И когда сегодня во время церемонии обручения ее вели к трону с одной стороны — господин герцог, а с другой — монсеньор дофин, я все спрашивала себя, чем же он так привлекателен для нее?
— Мне кажется, я понимаю, что вы хотите сказать. Вы полагаете, что те или иные предпочтения заложены в самой нашей природе? Я с этим совершенно согласна. Действительно, дофин — апатичный толстяк, и в нем мало черт, которые могли бы привлечь сердце молодой девушки. Правда, при дворе ему принято приписывать «своего рода гениальность», но никто не взялся бы определить, в чем она состоит. В семнадцать лет он уже был грузным, и единственным занятием, которому он предавался со страстью, была охота на волков. Кстати, об этом его пристрастии тоже можно скорее пожалеть, поскольку ни в Фонтенбло, ни в Сен-Жермене волков больше не осталось, и дофин вынужден травить своими псами зайцев. А если он не охотится, то сидит в кресле. Больше его ничего не интересует, он, правда, часами слушает музыку, под которую и засыпает. Нет, забыла, он, конечно же, еще он очень любит поесть и большой лакомка.
— И все-таки она его любит! А ее чувство хотя бы взаимно?
— Судите сами. Я расскажу, что было вскоре после церемонии обручения. Дофин принес положенные по этикету поздравления, и знаете, что к этому прибавил?
— А вы откуда можете это знать?
— Я стояла совсем близко и слышала все собственными ушами. Он сказал: «Кузина, вы пришлете мне из Испании миндальную халву». Думаю, что я ответила на ваш вопрос.
На следующий день, который пылал жаром, как раскаленная печь, кардинал де Буйон приступил к венчанию Марии-Луизы Орлеанской и Карлоса II испанского. Это было венчание по доверенности, и жениха представлял принц де Конти. Бледная, как полотно — казалось, даже глаза у нее побледнели, — стояла Мария-Луиза у алтаря, собрав свою волю в кулак. Она высоко держала голову в короне, которую надела в первый раз, и терпеливо несла тяжесть свадебного наряда — платья с овальным вырезом, расшитого золотом и серебром так густо, что не видно было пурпурной ткани, и длинной мантии, отороченной горностаем и тоже расшитой золотом, которую поддерживали четыре принцессы. Бриллианты сияли у нее в ушах, на шее, на руках, на корсаже, и она напоминала священную статую, — казалось, в ней не осталось ничего живого.
Шарлотта перевела взгляд со своей госпожи на других участников семейной драмы. Король и королева сидели рядом в креслах, и Шарлотта стала рассматривать королеву, испанку по рождению, но совершенно не похожую на дочерей знойной Испании. Маленького роста, с круглым лицом, голубыми глазами и светлыми волосами красивого пепельного оттенка, она уже лишилась сияния юности, но подкупала своей благородной простотой и достоинством, с какими терпела нескончаемую трагедию своей супружеской жизни, тем более болезненную, что она по-прежнему страстно любила мужа. А он вот уже двадцать лет изменял ей, и не только изменял, но вводил своих любовниц в ее ближайшее окружение. Ее никак нельзя было назвать счастливее той, которую сейчас выдавали замуж за ее сводного брата[31]. Но ее страдание было иным, чем страдания Марии-Луизы, и Шарлотта, глядя на королеву, поняла, почему Клер де Брекур так нежно привязана к ней, вынужденной страдать от постыдного поведения короля, которого так любили сравнивать с солнцем.
Безусловно, что-то ослепляющее присутствовало в облике этого человека, настолько властном и высокомерном, что никто не мог ошибиться — он был настоящим королем, от кончиков перьев на своей шляпе и до башмаков на высоких красных каблуках, которые вместе с пышным париком придавали ему несколько сантиметров роста. Его камзол, усыпанный бриллиантами, сверкал и переливался, и те, кто хоть раз видел его брата, герцога Филиппа Орлеанского, невольно задавались вопросом: у кого их больше, у короля или у его младшего брата, который ни лицом, ни манерами не был схож со старшим. Король приближался к сорока и был по-прежнему хорош собой, но подобная красота оставляла Шарлотту равнодушной. В короле было что-то глубоко ей неприятное. Может быть, ей не нравилось отношение короля к происходящему? Он откровенно скучал. Время от времени он даже приоткрывал рот, но все-таки удерживался от прилюдного зевка, зато часто закрывал глаза. Просыпался он лишь тогда, когда смотрел вверх, где тоже стояли кресла для гостей и где буквально царила молодая женщина в ослепительном уборе из бриллиантов и в лазурно-голубом платье, украшенном кружевами и жемчугом. Невеста была олицетворением горя, красавица на хорах излучала радость и гордость. В руках она держала молитвенник, но заглядывать в него ей было некогда — взор ее не отрывался от короля, и как только он смотрел на нее, она посылала ему в ответ свою сияющую улыбку. Это была мадемуазель де ла Фонтанж, ставшая официальной любовницей короля и теперь с гордостью демонстрирующая свою победу. Всем, даже королеве, что было, по меньшей мере, глупо. Но королева не снисходила до грязных придворных интриг, и душой, и мыслями погрузившись в искреннюю, горячую молитву Отцу Небесному.
