Грасьен вернулся со связкой ключей и большим фонарем. В его ярком свете Шарлотта смогла наконец рассмотреть недоверчивого господина, который в этот миг как раз снял шляпу, чтобы поклониться ей. Худое энергичное лицо, прямой нос, гладко выбритые щеки, красиво очерченный рот; губы привычно сложены в насмешливую улыбку, светло-голубые глаза, обрамленные густыми темными ресницами, смотрят пронзительно и остро, темные прямые волосы касаются широких плеч. Движения отмечены природным изяществом. И одет элегантно: камзол, узкие брюки в обтяжку, щегольские ботфорты; ворот белоснежной рубашки стянут черным шелковым шнурком, на голове — черная шляпа без перьев, на руках — перчатки, — одежда сидела на нем идеально. И как дорожное дополнение к костюму — большой черный плащ. Не было сомнений, что молодой человек дворянин, а не какой-нибудь простолюдин, но Шарлотта не удостоила его расположением, негодуя на его недоверчивость. Она сдержанно поблагодарила своего спутника, холодно кивнула на прощание и вошла в ворота, которые распахнул перед ней Грасьен. Направляясь по дорожке к замку, она ни разу не оглянулась. Сторож, светя фонарем, шел за ней следом. Незнакомца, похоже, холодность мадемуазель де Фонтенак нисколько не задела. С минуту он следил за двумя силуэтами, освещенными колеблющимся светом фонаря, потом развернул лошадь и, выпрямившись в седле, как человек, избавившийся от тяжкого груза, сразу взял в галоп и ускакал, как ветер.

Когда хозяйка, графиня де Брекур, уезжала из дома, в прихожей у входной двери непременно дремал лакей. Теперь он поторопился разбудить домоправительницу, та подняла горничную, и спустя полчаса беглянка уютно устроилась в мягкой постели между простынями, благоухающими дикой мятой. Легла и мгновенно заснула, как это свойственно только молодости. Усталость превозмогла даже ужасающие картины, которые Шарлотта видела в старой часовне. «Сейчас надо спать», — сказала она себе. Обо всем остальном она решила подумать завтра. А вернее, лучше не думать. Хватит с нее и неприятных объяснений, которых не избежать, раз придется рассказывать о своем бегстве из монастыря...

Когда девушка проснулась, стенные часы показывали одиннадцать. Утро было в полном разгаре, если можно считать разгаром серый скудный свет, проникавший в окно. Кто-то ласково, но настойчиво теребил ее за плечо.

— Просыпайтесь, Шарлотта, просыпайтесь! Мне нужно с вами поговорить!

Шарлотта рывком села на кровати и хорошенько протерла глаза, чтобы прогнать последние остатки сна.

— Доброе утро, тетя! Прошу простить меня за ночное вторжение в дом в отсутствие хозяйки и без ее разрешения.

В ответ прозвенел веселый смех.

— Не принуждайте себя изображать смущение, оно вам совсем не к лицу, лучше объясните все, как есть. Вы сбежали из монастыря. Ведь это так? Я не ошиблась? Почему? Судя по вашему последнему письму, вы были вполне довольны своей монастырской жизнью.

— Я была довольна этой жизнью только потому, что не сомневалась — придет день, и я распрощаюсь с ней. Но вчера мать-настоятельница позвала меня в свои покои и сообщила две новости...

— Какие же?

— Первая: моя мать собирается в скором времени вступить в новый брак. Вторая: моя мать решила, что я должна постричься в монахини в монастыре урсулинок. Я знала, что всегда была своей матери в тягость, но теперь она намерена окончательно избавиться от меня прежде, чем начнет новую жизнь, в которой для меня нет места.

— Святой боже! Вот уж новости так новости! — воскликнула мадам де Брекур.

Она сидела в изножье кровати Шарлотты, но, услышав эти известия, тут же поднялась с места и, скрестив на груди руки, стала быстро ходить взад-вперед по комнате. Новости, как видно, взволновали ее всерьез. Племянница следила за ней с пристальным вниманием — столь откровенное проявление чувств она видела у своей тети только однажды — в тот день, когда она поссорилась с матерью Шарлотты, своей невесткой. Это случилось через несколько недель после смерти Юбера де Фонтенака, брата графини и отца Шарлотты. Умер он два года тому назад. Маленькая Шарлотта так и не узнала тогда причину ссоры, потому что ей довелось застать только заключительный акт этой трагической пьесы. У нее и теперь стоит перед глазами эта сцена: мадам де Брекур в глубоком трауре, стоит, выпрямившись перед вдовой с горящими от гнева глазами, и медленно отчеканивает:

— Я не могу упрекать вас за то, что вы не испытываете ни малейшего огорчения от потери, которая глубоко ранит мое сердце. Но вы могли хотя бы сделать вид, что огорчены. Ради собственной дочери... Но можно ли ждать другого от женщины без сердца?

С этими словами графиня де Брекур вышла из комнаты и уехала. С тех пор они больше не виделись. Шарлотту на другой же день отвезли в монастырь к урсулинкам и брали оттуда всего раз или два. Но она постоянно вспоминала свою тетю-крестную, которую очень любила, не сомневаясь, что и та платит ей тем же. Убежав из монастыря, она поспешила сразу к мадам де Брекур, видя в ней единственное свое спасение. И теперь, глядя, как тетя взволнованно ходит по комнате, Шарлотта чувствовала не страх, не волнение, а напротив, глубокое удовлетворение и покой. И потом, на тетю так приятно было смотреть...

Графиня Клер де Брекур, рожденная де Фонтенак, приближалась к пятидесяти годам, но по-прежнему оставалась красавицей. Высокая, стройная, с чудесной фигурой, она обладала даром носить с изяществом любую одежду и всегда оставаться привлекательной и элегантной. Вдова военачальника армии Людовика XIV, она стала приближенной королевы Марии-Терезии[3], которая назначила ее своей второй статс-дамой, отвечающей за гардероб Ее величества, что не мешало ей сердечно дружить и с мадам курфюрстиной, герцогиней Орлеанской[4], женой брата короля. Графиня де Брекур высоко ценила прямоту герцогини и ее благородное сердце. Качества, прямо скажем, весьма редкие при дворе. Пользуясь благосклонностью короля, обладая немалым состоянием, графиня де Брекур занимала блестящее положение при дворе, и, надо сказать, что многие ей завидовали. Своего единственного сына Шарля она боготворила — он тоже стал военным, но, в отличие от отца, предпочел армии флот. Искренне и горячо она была привязана и к своей крестнице, в чем та нисколько не сомневалась, так как постоянно получала письма от крестной.

Графиня, перестав мерять комнату шагами, подошла к кровати и спросила:

— А не знаете ли вы, за кого ваша мать выходит замуж?

— Думаю, что ее избранником стал господин де ла Пивардьер.

— Этот красавчик? Он же, кажется, лет на десять моложе ее...

Высказав это предположение, графиня осеклась: в их кругу не было принято критиковать родителей в присутствии детей. К тому же сейчас она не просто допустила неловкость, она могла ошибаться: Шарлотта передавала не более чем слухи, сообщала лишь то, о чем поведала ей мать-настоятельница...

— Я не имела права так говорить, — со вздохом сказала графиня. — Вы, конечно, с ним не знакомы?

— Нет. Я не видела его ни разу в жизни.

— Сколько времени вы не навещали дом своей матери?

Шарлотта почувствовала, что краснеет, словно тетя и чем-то ее упрекнула.

— Кажется, год, не меньше. Во время прошлых каникул мама еще не закончила какие-то переделки в доме, и мне там было негде разместиться...

С губ графини готово было сорваться язвительное замечание, но она сдержалась. Девочке совершенно не обязательно лишний раз напоминать, что она нежеланный гость в родном доме. Но, зная Марию-Жанну де Фонтенак, графиня не удивилась ее отношению к дочери: никогда еще в красивом футляре не хранилось такое равнодушное и эгоистичное сердце.

Вдобавок невестка была еще и скупа. Предметом ее непомерных забот и таких же трат была только ее собственная кукольная особа. И после сорока она сохраняла свежий цвет лица, великолепные золотистые волосы, красиво сочетающиеся с ее золотисто-карими глазами, и точеную фигурку, сумев за одним-единственным исключением избавить себя от тягот материнства, которые наносят такой урон женской красоте. Появление на свет дочери нисколько ее не обрадовало, скорее даже огорчило. Она, конечно же, предпочла бы иметь сына, который мог достигнуть славы и почестей. Шарлоттой она не занималась. Делала вид, что ее вообще не существует на свете, особенно с той поры, как стало заметно, что девочка обещает стать красавицей. После кормилицы ее передали няньке, потом гувернантке, а затем отправили в монастырскую школу к урсулинкам. В родном доме Шарлотта знала только заботу слуг и робкую ласку одной дальней родственницы, старой девы, живущей в доме из милости. Само собой разумеется, что сестра мужа, ее мнение или совет мало что значили для Марии-Жанны де Фонтенак, она вспоминала о золовке только по воскресным дням, когда, покидая после службы собор, ей доводилось вступать в беседу с кем-либо, имеющим отношение к королевскому двору.