Медленно и осторожно двигался он по берегу ручья. Его деймон, жук с зеленой спинкой, летел впереди, ориентируясь по запаху: зрение у него было хуже, чем у священника, зато обоняние очень тонкое, и он отлично чуял, где прошли молодые люди. Время от времени он садился на стебелек травы и поджидал отца Гомеса, а потом снова пускался в полет; и, видя, как легко он улавливает запах, оставленный в воздухе их телами, отец Гомес невольно возблагодарил Бога за порученную ему миссию, ибо теперь стало яснее ясного, что эти двое готовятся впасть в смертный грех.

Впереди мелькнуло светлое пятно — это были русые волосы Лиры. Он ускорил шаг и снял с плеча винтовку. У нее был оптический прицел — не очень мощный, но прекрасно выверенный, так что через него цель выглядела в равной степени четкой и увеличенной. Да, он не ошибся: вот девочка остановилась и обернулась, и он подивился тому, что лицо человека, столь глубоко погрязшего в грехе, может сиять таким счастьем и надеждой.

Это удивление заставило его замешкаться, и момент был упущен: оба путника вошли в рощу и скрылись за деревьями. Что ж, далеко не уйдут. Пригнувшись, он тронулся дальше: в одной руке у него была винтовка, другой он помогал себе сохранить равновесие.

Теперь он был так близок к успеху, что впервые задумался о своем будущем после выполнения задания. Как принести царству небесному больше пользы — вернуться в Женеву или остаться проповедовать в этом мире? Первое, что следует сделать здесь, — это убедить четвероногих существ, у которых вроде бы имеются зачатки разума, что их обычай ездить на колесах мерзок и богопротивен, поскольку возник благодаря бесовскому наущению. Только искоренив его, они могут надеяться на спасение.

Он достиг подножия холма, где начинались деревья, и тихо положил винтовку на землю. Вглядываясь в серебристо-зеленовато-золотой сумрак, он приставил ладони к ушам: так можно было расслышать даже тихие голоса сквозь стрекот насекомых и журчание воды. Да, они здесь. Остановились.

Он наклонился, чтобы поднять винтовку…

И подавился криком, потому что кто-то схватил его деймона и потащил прочь.

Боль была невыносима. Но здесь никого нет! Где же деймон? Отец Гомес слышал, как он плачет, и заметался, ища его глазами.

— Спокойно, — раздался сверху чей-то голос, — не надо дергаться. Твой деймон у меня в руке.

— Но… где ты? Кто ты?

— Меня зовут Бальтамос, — сказал голос.

Уилл с Лирой осторожно шли по ручью, почти не нарушая молчания, и наконец очутились в самой середине рощи. Здесь была небольшая полянка, поросшая мягкой травой, на которой лежали замшелые валуны. Ветви наверху смыкались, пропуская вниз лишь узкие солнечные лучи, так что повсюду играли золотистые и серебряные блики.

А еще здесь царила тишина. Ее нарушали только журчание ручья да изредка шелест листвы, потревоженной случайно налетевшим ветерком.

— Уилл опустил на траву котомку с едой; Лира положила рядом свой рюкзачок. Деймоны перестали мелькать поблизости, оставив их в полном одиночестве.

Сняв ботинки вместе с носками, они уселись на поросшие мхом камни у ручья и опустили ноги в воду; она оказалась такой ледяной, что у них захватило дух и кровь сразу быстрей побежала по жилам.

— Есть хочется, — признался Уилл.

— И мне, — сказала Лира, хотя она чувствовала не только голод, но и еще что-то смутное и настойчивое, радостное и щемяще-тревожное, чего и сама не могла толком определить.

Развязав котомку, они перекусили хлебом и сыром. По какой-то непонятной причине руки плохо их слушались, а еда показалась обоим почти безвкусной, хотя мягкий хлеб с хрустящей корочкой только вчера испекли на камнях, да и слоистый солоноватый сыр был очень свежим.

Потом Лира взяла один из местных фруктов — маленький, красный — и, повернувшись к Уиллу с отчаянно бьющимся сердцем, сказала:

— Уилл…

И бережно поднесла плод к его рту.

По его глазам ей сразу стало ясно, что он понял ее с полуслова и слишком обрадовался, чтобы отвечать. Ее пальцы все еще были у его губ. Он почувствовал, как они дрожат, и взял ее руку в свою, а потом они оба так смутились, что не знали, куда девать глаза; обоих до краев переполняло счастье.

Легко — точно два мотылька, случайно столкнувшихся в полете, — их губы соприкоснулись. И не успели они сообразить, что происходит, как очутились друг у друга в объятиях, и она слепо прижималась щекой к его щеке, а он к ее…

— Помнишь, как говорила Мэри, — шепнул он, — если тебе кто-то нравится, это понимаешь сразу… и когда ты спала в тот раз, на горе, перед тем как исчезнуть, я сказал Пану…

— Я слышала, — прошептала она, — я не спала и хотела сказать тебе то же самое, и теперь я знаю, что чувствовала все это время: я люблю тебя, Уилл, люблю…

При слове «люблю» все в нем точно вспыхнуло огнем; он весь затрепетал и ответил ей теми же словами, снова и снова целуя ее пылающее лицо, с упоением вдыхая аромат ее тела, ее теплых, пахнущих медом волос и сладкого влажного рта с привкусом маленького красного плода.

Их окружала глубокая тишина, словно весь мир затаил дыхание.

Бальтамос был в панике.

Он отступал вверх по течению ручья, еле удерживая деймона-жука, который бился, кусался и царапался, и пытаясь как можно лучше спрятаться от человека, который не разбирая дороги ломился сквозь заросли за ними следом.

Если он их нагонит, тогда конец… Бальтамос, знал, что отец Гомес убьет его на месте. Ангелу его ранга не справиться с человеком, даже если этот ангел здоров и силен, а он не мог похвастать ни тем ни другим; вдобавок его измучили тоска по Баруху и стыд за то, что он бросил Уилла.

— Стой, стой! — воскликнул отец Гомес. — Пожалуйста, погоди. Я тебя не вижу… давай поговорим, прошу… пожалей моего деймона, умоляю тебя…

Пока что все было наоборот: это деймон не жалел Бальтамоса. Ангел смутно видел зеленое существо сквозь тыльную сторону своих рук; раз за разом оно впивалось в его ладони мощными челюстями. Разожми он руки хотя бы на секунду — и оно улетит. Но Бальтамос был полон решимости.

— Сюда, — сказал он, — за мной. Выходи из леса. Я хочу поговорить с тобой, но не здесь.

— Но кто ты такой? Я тебя не вижу. Подойди ко мне — как я смогу понять, кто ты, если не увижу тебя? Постой на месте, не беги так быстро!

Но в быстром передвижении заключалась единственная защита Бальтамоса. Он старался не замечать укусов деймона и пробирался вверх по ручью, ступая с камня на камень.

Потом он сделал ошибку: кинул взгляд назад, тут же поскользнулся, и нога его съехала в воду.

— Ага! — удовлетворенно шепнул сам себе отец Гомес, услышав всплеск.

Бальтамос тут же восстановил равновесие и пустился дальше — но теперь с каждым его шагом на сухих камнях оставался мокрый след. Священник увидел это, прыгнул вперед и почувствовал, как по его руке скользнули перья.

Он замер в изумлении; в его мозгу колоколом прозвенело слово «ангел». Воспользовавшись паузой, Бальтамос снова метнулся вперед, и новый жестокий приступ боли заставил священника устремиться за ним.

— Еще немного, — бросил Бальтамос через плечо. — Только до вершины холма, а там мы поговорим, обещаю.

— Давай здесь! Пожалуйста — клянусь, я тебя не трону!

Ангел не ответил, ему было не до того. Он должен был делить свое внимание между тремя задачами: следить, чтобы его не схватили сзади, смотреть, куда бежит, и стараться не упустить деймона, терзающего ему руки.

Что же касается священника, то он соображал быстро. По-настоящему опасный враг прикончил бы его деймона сразу; этот же явно боялся нанести решающий удар. Придя к такому выводу, отец Гомес стал спотыкаться, притворно стонать и несколько раз умолял противника остановиться — а сам не терял бдительности, подкрадывался все ближе и старался оценить, насколько враг силен, как быстро он может двигаться, в какую сторону смотрит.

— Пожалуйста, — повторил он, и голос у него сорвался. — Ты не понимаешь, как это больно… я не сделаю тебе ничего плохого… разве нельзя остановиться и поговорить?