Тут видно дурная кровь совсем уж ударила в шальную голову лорда. Велел он слугам подать боевой тяжелый меч и, схватив его обеими руками, стал надвигаться на Сигмонда, богохульно клянясь рубить его по частям, доколе не испустит он дух. Свита Скоренина и многие из гостей и хозяев замка знали склонность лорда таким способом обретать душевное успокоение. Не одного уже человека так он порубил, мастерски, не сразу одним махом, но в растяжку, постепенно отсекая член за членом. Знали это люди, заполнявшие замковую площадь, а кто не знал, тому сведушие рассказали. Нетерпеливо ожидали новой забавы и в предчувствии увлекательного зрелища любопытно шеи вытягивали, на носки становились, чтобы лучше было видно, как Скорена руки, ноги рубить балаганному борцу будет.
Прослышав то, забоялась Гильда о судьбе витязя, кинулась к его мечам, чтобы не безоружным встретил грозного противника, да преградили ей путь скоренины люди. Но Сигмонд, знавший про Скорену и не ожидал помощи, понимал, что не даст ему лордова челядь встретить во всеоружии своего господина. Очерствел Сигмонд духом, остановил Гильду жестом руки. Глядел отрешенно на приближающегося Скорену, медитировал перед поединком. Потом двинулся навстречу, легко уклоняясь от ударов, скользил вокруг противника, заставляя того впустую мечем махать. Не доставая до тела своей жертвы, лорд еще больше ярился. Он напрасно гонялся за противником, резал мечем воздух, злобно ругался, даром тратя свои силы, начал уже уставать от бесполезных этих движений, задышал тяжело. Сигмонд понял, что пришла пора ему ударить.
И применил Сигмонд тайное искусство посвященных, науку древних восточных народов, которой обучили его многосведущие монахи далекого Шао-Линьского монастыря. Давало это искусство власть над волей врага. Но давало не чистотой духа, не возвышенностью помыслов, а низменными силами, первобытными инстинктами предвечными. Тем, что сам становился много сот крат хуже своего противника. Тем, что песчинке недоброй его воли человеческой, противопоставлял утесы нелюдского зла, нерушимые скрижали кровного завета предков, мириадами звериных прапращуров воздвигнутые. И было это мастерство для противника губительно, но и для себя смертельно опасно. Не доводилось еще применять Сигмонду это знание, ибо учили искушенные монахи, что тонка и эфемерна грань между разумом и безумием и не дано человеку по пустой своей прихоти, без насущнейшей нужды пересекать ее. Ибо можно не найти воротной дороги и весь век провести в потемках лабиринта галюцинаций. И жить, хоть в человеческом облике, но по душевной сути нелюдью.
И не было Сигмонду нужды применять сегодня это мастерство — был он много искуснее в рукопашном бою против Скорены и не нуждался в оружии для победы над меченосцем. Но мерзости того переполнили меру, отведенную человеку и выплеснулись на Сигмонда. И впитал он ядовитые миазмы и темную ауру лорда. И ослаб духом, поддался искушению тайных своих знаний.
Как в прозрачном горном озере внезапный напор подземных источников вздымает мгновенно илистые толщи дна и вихревой поток этого движения рушит прежний покой, мутит чистые воды, так Сигмонд накопил и поднял со дна своего сознания, с самого низа черепа и из еще более глубоких корней спинного хребта злобу и ненависть, неутолимую жажду разрушений и швырнул в свой разум. И под напором темных страстей были сметены человеческие чуства любви и сострадания и ворвалось в его мозг торжествующее Зло.
Громко и страшно вскрикнул Сигмонд, как не кричат люди. И взлетел этот нечеловеческий крик в узости высоких стен, заметался по замковой площади. И сжались все бывшие там. И не стало различий между владетельным лордом и нищей поденщицей. Сковал всех ужас и остановилось дыхание. Ибо в этот миг мистически раскрылись им непроглядные утробные бездны человеческого естества, та мрачная сущность звериная, что обычно хоронится за бессмертной Богом данной светлой душей. И были их души лишь малыми тусклыми искрами в океане тьмы Зла этого крика.
Потрясенный мощью ментального удара, недвижим стоял бывший грозный лорд Скорена, покорный неизбежному и его воля покинула его. А бездушная плоть, бывшая Сигмондом оттолкнулась от земли и в неукротимом тигрином прыжке взмыла в воздух, в густоту своего крика и всем своим весом, всею скоростью, всею силою крепкого тела обрушилась подкованными сапогами на грудь своей жертвы. И не устояли от этого удара ни латы кожаные парадные, ни мускулы, ни крепкие кости лордовы. И сокрушились ребра Скорены и острыми обломками своими во многих местах пробили легкие и самое сердце. И омылось черное сердце лорда собственной кровью, выступила на губах смертная пена, заволокла пелена его грозные очи. Пришел смертный час лорду Скорене. И отброшенное страшным этим ударом его тело грянулось о земь уже бездыханным.
Стоял витязь Сигмонд посреди арены над поверженным своим врагом скрестя кулаки, молча, не торжествуя победы. Багряный туман в его глазах рассеивался, оседали хлопья ярости, очищался разум, и тяжко было это.
Молчали и смятенные свидетели этой трагедии, обычно благосклонные к кровавым утехам, войне и смерти. Ибо увидели они не просто поединок равных соперников, не забаву глумливой травли обреченных на смерть, даже не пыточные старания палаческие, а саму наготу смертоубийства, самое начало человеческое, подвигающее его к гибели. И молчаливые подавлено расходились с площади, разбредались по замковам покоям, чтобы в тиши каменных стен успокоился смущенный их разум, чтобы вернулось прежнее бездумное веселье. И не многим это скоро удалось. Только остались в углу безмолвные люди Скорены, Не было у них сил подойти к телу своего повелителя, не было слез оплакать его.
Ужаснулась Гильда, воочию узрев оборотня и поняла, что витязь намеренно в бою холоден и отрешен бывает. Чтобы в пылу кровавой сечи не обратиться в дикого зверя, серого лесного плотоядца, который в овечьей стае бьет и режет бесчетно не ради пропитания, а для радости убийства, чтоб чувствовать клыками свежую теплую кровь и агонию живой плоти все новой и новой жертвы своей слепой лютости.
И подошла Гильда к своему господину. Обессиленный и опустошенный после этого губительного порыва стоял тот. И был бледен лик его и крупный пот орошал его чело. Обняла Гильда витязя, накинула на богатырские плечи свой плащ теплый, дрожащею рукою ласкала богатые его кудри, всею любью своей чистой души врачуя тревожную его душу. И не рождало сердце слов для победной Песни, и поняла она, что не годится скверна сбывшегося для Песни и стало бы святотатством воспевание сегодняшнего Зла. И молила Бугха, чтоб не довелось ей больше свидетельствовать подобное.
И наступившей ночью Сигмонд мятежно кидался на постели, мучился кошмарными видениями, частая дрожь сотрясала его могучее тело. Всю ночь Гильда светила свечу, отирала пот со лба страдальца, гладила, подносила навар грибной лечебный к иссушенным его устам. И пела песни, которые мать поет своему младенцу, и жалела, что он не малое дитя, что бы его, плачущего, приложить к своей груди и напитать молоком своим и успокоить. А холодный месяц через узкие окна замка протягивал свои мертвенные лучи к изголовью Сигмондова ложа и Гильда своим телом укрывала его от губительных излучений, пьющих жизненные силы человека, высасывающих его разум.
И дано ей было понять этой ночью, что гора содержит песчинку, а песчинка слагает гору, и как глядя на эту песчинку сказать: се есть песчинка, или, се есть гора? Каков ответ будет верным, и есть ли верный ответ? И еще то, что не ясен след змия на камне, но ясен след камня на змие. И поняла Гильда, как дорог ей этот человек, тревожно разметавшийся в постели и, страждущий, он ей дороже, чем в гордом блеске своей славы и могущества. И как безмерно, нечеловечески одинок сейчас одинок в этом мире и как нуждается в Гильде, в ее заботе о нем. И как Гильда нуждается в том, чтобы о нем заботиться, в его нужде о ней. И сказала Гильда: это хорошо, что мы есть друг для друга.
И была ночь и было утро. И на рассвете покинули путники затхлость каменных стен и уехали прочь от замка Грауденхольдского и поставили лагерь в чистой роще на берегу прозрачной реки.
