– Никто? Но… почему?

– Потому что она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, что она стала менее прекрасной. Все эти месяцы она провела взаперти, не выходя никуда, допуская к себе только своих горничных: мою мать, Анну Франчи, и Марию, мать Лавинии. И даже с ними она почти не разговаривала! И я вспоминаю еще, как случайно подслушала, когда мать, понизив голос, рассказывала отцу, что минувшей ночью донна Люсинда приказала тщательно закрыть окна и двери после того, как были зажжены свечи во всех канделябрах. Эта непонятная ночная иллюминация продолжалась, пока свечи не сгорели до конца… Однажды вечером любопытство оказалось сильнее меня. В десять лет я была проворной и гибкой, как кошка… Убедившись, что родители заснули, я вылезла через окно моей комнаты и побежала босиком к дому. Без особых трудностей я взобралась по плющу на балкон донны Люсинды. Сердце прыгало в груди, как козленок, ибо я была уверена, что родители никогда не увидят меня живой, если я попадусь. Но я хотела знать, и я узнала!

– Что же она делала?

– Ничего! В щелку между занавесями я увидела ее. На полу канделябры образовывали круг, и она стояла посередине перед статуей, которую вы видели, абсолютно голая. Зеркала отражали до бесконечности обе фигуры, белую и розовую, и Люсинда с разметавшимися волосами и струящимися по щекам слезами оставалась так часами, выискивая вызванные беременностью малейшие изменения в своем теле, сравнивая себя с мраморным двойником. И в этом зрелище, поверьте мне, было что-то такое устрашающе-притягивающее, что я больше никогда не решилась повторить эту вылазку! Впрочем, когда подошли последние недели, и речи не было о зажигании свечей. По ее распоряжению зеркала завесили, и у княгини царил мрак…

Задыхаясь от волнения, с расширенными глазами, Марианна следила за удивительным рассказом ее хозяйки.

– Она была безумна, да? – спросила она.

– Безумна от самой себя, да, несомненно! Но вне этого, вне безумной страсти, которую она питала к своей красоте, она вела себя довольно нормально. Так, например, рождение ее сына, дона Уголино, было отмечено бесконечными празднествами. Настоящий поток золота и вина хлынул на слуг и окрестных крестьян. Очевидно, донна Люсинда сияла от радости больше от того, что сохранила прежнюю фигуру, чем от рождения наследника! Какое-то время мы все верили, что для нашего дома наступила наконец эра подлинного счастья. Но три месяца спустя князь Себастьяно снова уехал в уже не знаю какие отдаленные земли, где его настигла смерть. Строительство маленького храма началось сразу же после его отъезда. Тогда прошло немногим больше года, как Маттео Дамиани принесли на виллу.

– Донна Люсинда терпела его присутствие?

– Не только терпела, но, когда родился ее ребенок, она практически с ним не занималась, а начала проявлять странную привязанность к маленькому бастарду… Она, как со щенком, игралась с ним, следила за тем, как с ним обращаются, как одевают, но особенно она находила своего рода извращенное удовольствие развивать низменные инстинкты в ребенке, которого поочередно то ласкала, то мучила, стараясь пробудить в нем вкус к жестокости и крови. Впрочем, сделать это было нетрудно: зерна падали на готовую почву. Когда я покинула виллу, Маттео к пяти годам уже превратился в маленького демона, соединявшего в себе хитрость и зверство… Судя по тому, что мне потом удалось узнать, он в дальнейшем развивал только эти две черты своего характера. Однако, будьте добры позвонить, малютка, чтобы нам принесли чай! Мое горло сухое, как пергамент, и, если вы хотите, чтобы я продолжала…

– Да, да! Вы недавно упомянули, что донна Люсинда стала причиной вашего отъезда.

– Я не особенно люблю вспоминать эту историю, но отныне вы занимаете ее место и имеете право знать! Тем не менее сначала чай, пожалуйста!

В полном молчании обе женщины занялись китайским чаем, который безукоризненный слуга сервировал очень быстро и без малейшего шума. Марианна, как и ее хозяйка, пила его с удовольствием, ибо в этой изящной и уютной комнате ароматный напиток навевал воспоминания о былом. Она вновь увидела себя маленькой девочкой, затем девушкой, сидящей на табурете у ног тетушки Эллис, чтобы отдаваться вместе с ней священному ритуалу, которым леди Селтон ни за что в мире не пренебрегла бы. Эта женщина в старинном чепце, эта мебель прошлого века и даже запах роз, вливавшийся в открытое окно, все напоминало Марианне счастливые часы ее детства, и она впервые за столько дней испытала ощущение разрядки и покоя, как она испытывала их давным-давно, когда после какого-нибудь огорчения или вспышки гнева тетушка Эллис гладила ее по голове и говорила ворчливым голосом:

«Полноте, Марианна! Ты должна понять, что все в этом мире можно достигнуть главным образом только собственным мужеством и настойчивостью!»

Эффект всегда был магический, и оказалось странным и утешительным вновь ощутить его с чашкой чая, поданного в чужом доме! Ставя на серебряный поднос цветастый фарфор, Марианна встретилась взглядом с внимательно смотревшей на нее миссис Кроуфорд.

– Чему вы улыбаетесь, дорогая? Я считала, однако, что рассказывала вам о таких мрачных вещах!

– Не из-за этого, сударыня… Просто, когда я начала пить чай, здесь, вместе с вами, мне вдруг показалось, что я вернулась в дом моего детства, в Англию! Но, умоляю вас, продолжайте, пожалуйста!

Печальный взгляд старой дамы задержался на лице молодой женщины, и ей показалось, что в нем появляется симпатия и нежность, ранее не замечавшиеся. Но Элеонора Кроуфорд ничего не сказала и повернула лицо к окну, являя Марианне свой профиль, полуприкрытый муслиновыми оборками чепца. Она продолжала свой рассказ, но таким глухим голосом, что Марианна сначала едва разбирала слова.

– Просто удивительно, сколько воспоминаний о первой любви могут оставаться живыми и мучительными, несмотря на бесконечную череду ушедших лет! Вы и сами это узнаете, когда постареете! Мне кажется, когда я думаю о Пьетро, что только вчера я бежала на встречу с ним у часовни Сан Кристофоро в сиреневых сумерках, среди аромата свежескошенного сена… Мне было пятнадцать лет, и я любила его. Ему исполнилось семнадцать. Он был красивый и сильный. Жил он в деревне Капанори, один, после смерти отца, медника. Он хотел жениться на мне, и каждый вечер мы встречались… до того вечера, когда он не пришел. Один вечер, второй… и никто в деревне не мог сказать, где он, но я сразу же почувствовала страх, сама не зная почему. Может быть, потому, что он никогда ничего от меня не скрывал! На третью ночь, не в силах найти покоя, я бродила по парку с единственной целью – приглушить мою тоску. Стояла невыносимая жара. Даже вода в бассейнах была теплой, а лошади в конюшнях стояли не шелохнувшись. И тогда, проходя возле павильона с нимфой, я услышала пение, если это могло называться пением! Это были скорей монотонные сетования, сопровождавшиеся глухим, отрывистым барабанным боем, иногда прерывавшиеся странными возгласами. Я никогда не слышала ничего подобного, но, чтобы осмелиться прогуливаться так близко около дома и особенно около павильона, что строжайше запрещалось слугам, я, очевидно, была не в себе. Какой инстинкт толкал меня тогда на запретную дорогу к поляне и маленькому храму? Я не знаю этого и теперь. Тем не менее я пошла туда, наугад, крадучись, хватаясь руками за скалы и так распластываясь на них, что мне казалось, я сама превращаюсь в камень. И когда огни храма ударили мне в лицо, я невольно попятилась, затем, очень осторожно, снова высунула голову наружу и… тогда увидела!

Снова молчание. Вся в напряжении, Марианна едва дышала из боязни нарушить то зачарованное состояние, в котором пребывала Элеонора. Она слишком хорошо помнила свой панический ужас, когда обнаружила руины и обнимающего статую Маттео Дамиани. Но она догадывалась, что испытание, которому подверглась эта женщина, было страшней ее собственного, и совсем тихо спросила:

– Вы увидели?..

– Прежде всего Гассана! Это он так пел. Он сидел на корточках на мраморных ступенях, зажав между коленями небольшой барабан в форме тыквенной бутылки. Громадными черными руками он бил по барабану, аккомпанируя своему вытью. Подняв голову вверх, он, казалось, стремился туда, к звездам, и в пламени освещавших внутренность храма факелов его черная кожа отливала бронзой, а золоченая набедренная повязка и варварские драгоценности горели огнем. Он сидел спиной к храму, за колоннами которого я могла разглядеть позолоченную кровать, обтянутую черным бархатом. А на кровати два тела, сплетенные в одно, предавались любви… Женщиной была Люсинда, мужчиной – Пьетро!.. Мой Пьетро! Я и теперь еще не понимаю, как не умерла тогда на месте… Как я смогла найти силы убежать! Больше никогда я не увидела Пьетро живым! На другой день обнаружили его тело, висящее на ветке дерева на холме. А через три дня я уехала со скоморохами!..