Была молодость. Было гордое ожидание своей доли: зависть к брату. (В чем неоднократно каялся духовному отцу своему!) Были походы, битвы, сражения, «одоления на враги». Была супруга, дочь Юрия Святославича Смоленского, последнее деяние которого ужаснуло многих. Был Радонежский игумен Сергий: он для всех был! А для него, Юрия, сугубо. Многое было, и многие являлись и уходили, как ушла в небытие захваченная мором жена. Он плохо ладил с подросшими сыновьями, порою даже сам не понимая почему. Теперь ему уже пятьдесят лет, много это или мало? Подчас Юрий не понимал и себя самого.

Ушел Сергий. Уходили друзья, соратники. А Софья — брата жена, дочь Витовта, рожала мертвых сыновей. Или умиравших вскоре после рождения. Вырос один Иван — красавец, кровь с молоком, истинный наследник своему отцу, Василию. И его унес мор. А Софья продолжала рожать, и уже когда никто не предполагал, не верил, родила сына Василия, которому сейчас десять лет. Юрий доселе помнит, как отрок, едва справивший постриги, побелев лицом, с закушенной до крови губой убивал дворовую собаку, несчастного лохматого пса, посмевшего облаять княжича. Пес, издыхая, плавал в собственной крови и кале, а княжич все бил и бил его отцовым охотничьим ножом и только потом забился в истерике посреди раздавшейся посторонь толпы молчаливых хлопцев.

Софья выбежала сама в сбитом повойнике[1], охватила, прижала к себе сына, словно бы защищая, хотя никто не покушался тронуть мальчишку, тем паче зная бешеный нрав великой княгини Софьи Витовтовны.

— Мамо, мамо, он меня хотел укусить! — бормотал, остывая на руках у матери, отрок.

И как она оглянула тогда двор — словно все кругом враги и всех надобно уничтожить.

— Что ж вы! — начала было высоким голосом — не докончила, махнула рукой, узрела, что пес был привязан за шею и вряд ли имел возможность цапнуть мальчика.

Оглянулась еще раз, узрела и его, Юрия, стоявшего в отдалении, и круто поворотясь, понесла ребенка в терем. Уже подскакивали мамки со сторон, что-то причитали, уговаривали госпожу не гневаться…

Юрий тогда не склонился на просьбы брата, не восхотел подписать себя под этого бешеного отрока. Отказался и Константин, но с тем Василий поступил круто — отобрал волости, города, похватал бояр Константиновых, и брат уехал в Новгород — служивым князем. А прочие, в том числе и дети Владимира Андреевича Храброго, задумались. Софья могла настоять и на том, чтобы всех вымести железной метлой, позвав на помощь самого Витовта с его неодолимою литовскою конницей, с полками Ягайло, с пушками немецкого дела… Впрочем, Ягайла преподнес-таки брату подарок. В старости глубокой, в четвертом ли браке произвел на свет от молодой жены двоих сыновей, будущих польских королевичей.

«То-то рвал и метал некоронованный владыка Литвы! Бают, всех слуг брата перешерстил — от кого?! Не верил, что дети от Ягайлы…

Примчавший давеча сломя голову из Москвы Ярема Вяхирь известил, что брат умирает и вряд ли доживет до утра.

В завещании (Юрий знал об этом!) семью свою брат поручал Витовту Кейстутьевичу… Это что ж, при десятигодовалом князе?..

У самого Витовта нет наследников — давным-давно два его сына были погублены в немецком плену, и Анна с тех пор уже не рожала… И что теперь будет делать Софья? Что она захочет сделать?! Не пригласит ли отца княжить на Русь? С нее станет! И что скажут тогда бояре московские, все эти Акинфичи, Кобылины, Бяконтовы, Зерновы?

Неуж согласятся?

Его звали на Москву. Срочно! Не ожидая ни дня, ни часу! Что там задумали Фотий с избранной думой? Жив ли еще брат? А ежели умер и его, Юрия, попросту схватят и бросят в затвор?

Батюшково завещание зело неясно! «А по грехом отъимет Бог сына моего, князя Василия, а хто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел…»

И что теперь? Десятилетний мальчишка будет править страной? Или Софья? Софья с Витовтом! — зло поправил самого себя. У него самого было не все благополучно с семьей. Тот давешний спор с Василием Косым и свой тогдашний гнев Юрий не забывал никогда. И выделенные старшие сыновья Василий Косой с Шемякой жили отдельно, больше с тех пор не касаясь ни отца, ни сожительницы отцовой Настасьи, без которой не мог — слишком одинока была без нее вдовья постель! — Тоже грех, и грех перед Господом… Отче Сергие, простил ли бы ты меня?»

Жизнь как-то неприметно пустела, сиротела радостями, полнилась ненужною суетой, то, чего когда-то не замечал, даже в приливе сил, начинало долить. Болели суставы сухих долгих ног, и Настасья заботливо натирала ему ноги перед сном томлеными в русской печи мурашами, выпустившими свой едкий целительный сок. Князь морщился, взглядывая на жидкие, худые складки своего живота, некогда литого и крепкого, на поморщившуюся потемнелую кожу рук, слава Богу, пока еще по-прежнему крепких, но уже не молодых, как когда-то! Он порою начинал задыхаться, и тогда его отпаивали медом с горячим топленым молоком и пахучими травами. Никогда не хватало терпения долечиваться до конца: чуть становилось легче — прекращал пить травы и знахарок изгонял из хором. Тогда казалось, что паче лекарственных снадобий лечит бешеный скок коня на осенней охоте, свист холодного ветра в ушах, заливистый лай собак, в отдалении оцепивших матерого волка. Лечит чаша горячего меду, лечит баня с запахами распаренного березового листа, мяты и зверобоя, лечит блаженная усталость после летящей легкой поступи любимого своего скакуна, после горячего сражения с загнанным, но все еще грозным зверем.

Теми мгновениями возвращалась молодость, отступало бремя забот, тяжких забот государственных, либо все четче, все яснее — как взгляд в облетевшем осеннем лесу — виделось: забавы юности ушли невозвратно и осталось одно — то, что завещал и отстаивал всю жизнь, то, ради чего перессорился с братом, одолевал себя и других приводил к покорности.

Осталось одно — Русь!

И теперь надобно было решать, и решать сразу, пока Софья не вызвала отца с литовскою силой. Но что решать? И на что решиться в нынешних государственных труднотах?

Ему уже закладывали — не спросясь — сани. Слуги думали, что князь поскачет в Москву, на последний погляд. Иные взглядывали опасливо с новым каким-то уважением. Эти ждали наверняка, что он наследует брату. А он сам?

На крыльце охватил холод февральской промороженной ночи. Крупные голубые звезды роились в вышине. Черноту ночи едва-едва разбавлял намек на еще не близкий рассвет, и в холод ветра вплеталась ледяная сырь близкой весны. Настасья появилась неслышно сзади, заботливо поправила на нем опушенную бобром шапку, застегнула верхнюю костяную пуговицу дорожного охабня[2].

— Едешь в Москву? — вопросила-сказала Настасья, вглядываясь в смутный лик князя, который не ответил ей, только кивнул. «В Москву, к брату!» — высказал про себя и в голос добавил: — С Богом!

Отвел рукою Настасью, отдал несколько распоряжений дружине, ввалился в сани, и холоп тотчас застегнул медвежью полость, оберегая княжеские ноги в тонких цветных сапогах от застуды. Молча вскочили в сани двое молодших (долгих сборов Юрий никогда не любил!). Тронулись. Полозья визжали на подстылом ночном снегу; кони, взметывая комья слежавшегося мороженого снега, несли все быстрей и быстрей, и Юрий, плотнее прикрывая лицо широким меховым воротом, думал, как войдет, как встретит взгляд Василия, уже неотмирный, обезоруженный взгляд, как злобно глянет на него Софья, как встанут неровною чередой собравшиеся у смерти бояре и духовные…

Уже в поприщах, не в тридцати ли верстах от Звенигорода, послышался встречный звяк, гик и топот коней. Ехали к нему. Сани остановились, едва не сцепившись оглоблями.

Посол от митрополита звал Юрия в Москву. На недоуменный взгляд Юрия посыльный боярин произнес: