Подав Богдану знак следовать за ним, бородатый, полусогнувшись, побежал, огибая кусты. Упали вместе в небольшую канаву. Выглянув, Богдан увидел немцев чуть ли не рядом. Бросил гранату, успел заметить, как округлились от страха глаза у пулеметчика…

Машина горела; подняв руки, из танкетки вылезал офицер. Какая тишина, она казалась просто невероятной после выстрелов и взрывов. Богдан подошел к танкетке. Партизаны переносили на подводы мешки с большими сургучными печатями. Рядом стоял Заремба. Он держался за щеку. Между пальцами тонкими струйками текла кровь. Богдан бросился к Евгену Степановичу.

— Вы ранены?

Не отнимая руки, тот выплюнул изо рта кровь и прошепелявил:

— Угодили-таки… Шуб выбили… А так… нишего…

Подбежал Дорошенко. Дружески похлопал Богдана по плечу.

— Молодец! — похвалил. И тут же, забыв о нем, замахал руками. — Подводы для раненых сюда! Давай, ч-черт, скорее!

В отряде было двое убитых и несколько раненых. Подобрав убитых и устроив раненых, отряд двинулся в лес. Дорошенко поторапливал всех, боясь наткнуться на какую-нибудь воинскую часть. Можно было опасаться и специальной погони, так как полицаи из окрестных сел, услышав шум боя, вероятно, поспешили оповестить об этом ближайшие гарнизоны. Но опасения командира оказались напрасными — под вечер отряд без приключений вернулся на базу.

Пуля угодила Зарембе в щеку и выбила зуб. Щека сильно опухла, но фельдшер Радловский, выполнявший в отряде обязанности и хирурга, и терапевта, и стоматолога, оглядев рану, лишь пошутил:

— Это, пшепрашам[10], только немножко испортит вам анфас. Небольшой шрам на лице — и все. Через десять дней, прошу пана, вшистко в пожонтку [11] …

Дал какую-то микстуру для полоскания, заклеил пластырем полщеки и занялся другими ранеными.

Заремба вышел из землянки Радловского. Над лесом сгущались сумерки, на поляне запылали костры. Партизаны готовили ужин.

Евген Степанович задумался. Эта рана нарушала все планы. В таком виде в городе не появишься, а его будет ждать в условленном месте связной. Он придет еще раз и еще, а если в продолжение двух недель Зарембы не будет, пойдет на другую явку. “Черт бы побрал эту проклятую пулю!” — выругался он, ощупывая щеку. Но ничего не поделаешь: без связного не будет документов, а без них все планы — мыльный пузырь.

В штабной землянке светила аккумуляторная лампа. Там Заремба застал Богдана и Дорошенко. Командир уже успел поужинать и был в хорошем настроении.

— Тебе, Евген, приготовили манную кашу, — сообщил он и, постучав по фляге со спиртом, добавил: — Это вроде бы под кашу не идет, но могу налить.

Заремба кивнул.

— Хотя и не употребляю, но давай. Настроение такое, что не помешает.

— “Настроение…” — усмехнулся в усы Дорошенко. — Другой бы радовался: гулять целых десять дней — и никакой тебе ответственности. Единственный недостаток — не будет больничного листа…

— Тебе бы все шутить…

— Нет, я серьезно. Роскошная природа, лесной воздух — чем не санаторий?

— Всю жизнь старался быть подальше от таких санаториев…

— Ну, брат, тут уж ничего не поделаешь. Какой есть. Немного похуже Хрустального дворца в Трускавце, но все же кое-кто хвалит…

Посмотрели друг Другу в глаза и рассмеялись.

— Что ж, товарищ “главный врач”, придется принять ваши условия, — сказал Заремба. — Но давай сначала посмотрим, какой у нас улов.

— Ого!.. — только и смог сказать Дорошенко, когда на стол высыпали содержимое первого мешка. — Ну и награбили!..

— Жалкие остатки награбленного, — поправил Заремба. — Основное прилипло к рукам.

На столе лежала куча колец, браслетов, брошей. Многие были с драгоценными камнями — алмазами, рубинами, топазами.

Заремба разгладил бумажку, которая лежала ря­дом.

— Опись. Сверять с наличием, думаю, не будем. Если и окажется недостача, все равно жаловаться некуда.

В другом мешке были часы, в третьем — лом драгоценных металлов. Заметив сплющенные в пластины золотые зубы, Дорошенко поспешно сгреб все обратно в мешок.

— Невозможно смотреть на это… — пробормотал он, побагровев от ярости.

Заремба пододвинулся к нему, обнял за плечи.

— Нам, Василь, выдержки и сил еще ой сколько понадобится! Сердцу не прикажешь, но действовать надо с умом. За все заплатят!

Богдан зачерпнул горсть колец, небрежно подбросил их и сказал презрительно:

— Безделушки… Из-за такого хлама люди извергами становятся! Тьфу!.. — Он поднес к лампе серьгу с большим камнем, который отсвечивал дивным бле­ском. — Драгоценная штучка. Верно, не у работницы отобрали…

— Что ты хочешь сказать? — гаркнул Заремба и схватился за щеку.

— Ничего, — пожал плечами Богдан. — Так, к слову…

— Смотри мне, умник… К слову… Будто его не понимают… Может, и в самом деле у какой-нибудь сволочи отняли — богачей тут вокруг до черта было. И может, если разобраться, мне их добра вовсе не жаль. Но разве об этом речь?.. Они ведь мучают и убивают всех подряд, особенно тех, кто светлого дня в жизни своей не видел. Тысячи и тысячи — вот что страшно…

— Что вы, вуйко, на меня кричите? Как будто я спорю…

— Да не на тебя я, — махнул рукой Заремба. — На себя… Сидим здесь, а они…

— Это уж ты, брат, загнул, — вмешался Дорошенко. — Сегодня — пятнадцать эсэсовцев, а это не первый день… Понимаю тебя, вон они уже где — за Доном, но мы ли в этом повинны? Тут, брат, нашей вины нет, — сказал уверенно. — Не терзай себя!

— “Не терзай”!.. А ежели больно?

— Спать! — ударил Дорошенко рукой по столу.

— Спать, — согласился Евген Степанович. — Спрячь это, — сказал Богдану, указывая на лежавшие на столе вещи. — Завтра возьмем на учет. Именем Советской власти. Это пот трудящихся…

Когда погасили свет, Заремба спросил Дорошенко:

— Василь, как ты думаешь: не лучше ли Богдана с частью этих… вещиц сразу отправить в город? Безопаснее будет. Посадим его на подводу, вроде бы на базар мужик едет. А я позднее, когда щека заживет, через Злочный отправлюсь по железной дороге.

— Думаю, правильно, — ответил Дорошенко. — Не понимаю только, как вы это добро в деньги превратите. Гестапо сразу на след нападет.

— Это уж пусть тебя не беспокоит. Задумали мы одно дело — первоклассное…

Менцель раздраженно бросил трубку и приказал позвать Харнака. В важных случаях он всегда советовался с гауптштурмфюрером. У Вилли Харнака умная голова и чутье подлинного следователя. Иной раз клубок так запутается, что сам черт голову сломит, а он именно за нужную нить ухватится. “Интуиция”, — улыбается. С такими способностями иной локтями проложил бы себе дорогу, а Вилли… Нет, не доведут его до добра вино и женщины!..

— Знаете, штандартенфюрер, — сказал он однажды, — то, что я себе позволяю, вы уже делать не решитесь. Вот, к примеру, не поедете же вы сейчас со мной в бордель? Видите! А я не желаю лишать себя такого удовольствия…

Менцель и сейчас не знает, шутил ли тогда Харнак или говорил правду. Вроде бы улыбался, а глаза серьезные.

А впрочем, черт с ним! Главное — что на гауптштурмфюрера можно положиться.

У Харнака под глазами синие круги, веки опухли.

— Что?.. — И Менцель сделал выразительный жест, намекая на то, что его подчиненный изрядно заложил за галстук.

— Как вы могли подумать, шеф?! — обиделся Вилли. — Вы же знаете, что с утра я не пью.

— В тем-то и дело, что уже не утро.

— Майн готт, действительно уже третий час! Но, надеюсь, вы вызвали меня не для того, чтобы сверить наши часы?

— Вы поразительно догадливы, Вилли. Снова неприятность…

— Листовки?

— Хуже.

— Кого-то из наших оболтусов прикончили?

— Хуже, Вилли, хуже…

— Еще хуже? Кажется, я становлюсь суеверным человеком: сегодня мне снилось…

— Ко всем чертям сны, Вилли!.. Подбита танкетка, которая везла в город драгоценности!

— Когда?