Нет, не то, чтобы он был мне нужен для чего-то, окромя рисования, но впору было уже к зеркалу бежать — да что ж со мной не так-то? Ну, не накрашена, нечем, не у Ирины ж просить. Но внешне-то я… вполне симпатичная дева, даже и без косметики. И на малолетку — ну уж никак, после всего, что со мной было… А что со мной было, с другой стороны? Сплошные регенерации. Они мне что, еще и возраст сожрали? В краю вечно молодых вампиров это в глаза не бросалось, они сами такие, а здесь… Ладно, лишь бы опекуна по малолетству не назначили, с остальным разберемся.

Мастер-класс стоил денег, но я отдала, не задумываясь. Все же пользоваться гостеприимством Алихановых было неловко, мы им даже не друзья друзей, мы вообще чужие. И не важно, что у них тут таких «непойми кого» полон дом, а рисовать большинство из тех, кто сидел рядом со мной, не то, что не умеют, но даже и не научатся.

Вашуков говорил красиво. О свободе сознания от материи, о свободе вещей от приписанных им функций.

— Что такое стул? — расходился художник. — Нас с детства убедили, нам вдолбили в сознание, что стул — это такой предмет для сидения. И мы настолько поверили в это, что перестали видеть, собственно, вот этот объект, — он потрясает в руках несчастный предмет мебели. — Но вы забудьте, что это стул, выкиньте из головы, что на нем сидят, и вы вдруг увидите… — а дальше челюсть его медленно опускается вниз, стул, только что воздетый под потолок на вытянутой руке, еще более медленно опускается на пол. — Здравствуйте, — произносит он уже совсем другим тоном, как-то приглушенно, потерянно. Словно испытал невероятное потрясение и не в силах прийти в себя. — Вы не стойте в дверях, проходите ближе, здесь есть место. Присаживайтесь, — и он приглашающе указывает на тот самый предмет, который, как он только что уверял, может быть всем, чем угодно, кроме места для сиденья.

— Благодарю, у вас очень звучный и выразительный голос, мне прекрасно слышно и отсюда, — раздается в ответ мелодичный голос Ясмины.

— А отсюда вам будет еще и прекрасно видно, — продолжает совершенствоваться в галантности художник. — Мы ведь собираемся рисовать. И вы сможете следить за тем, как рождается произведение искусства, находясь в самой непосредственной близости от мастера.

— Я слепая, Павел. Мне не увидеть. С любого расстояния.

— Совсем? — я думала, быть ошарашенным и потерянным сильнее, чем после ее появления, он уже не в состоянии. Но этим признанием она его просто уничтожила.

— Совсем. Я пойду, не буду вас отвлекать. Простите, что помешала, — она скрывается в коридоре, он с размаха садится мимо стула, а поднявшись, долго не может сообразить, на чем он, собственно, остановился. И все, что он говорит потом, уже совсем не так вдохновенно, ярко, образно. Мысленно он больше не с нами. Мысленно он с ней. Таинственной незнакомкой, которая при всем желании никогда не сможет увидеть ни одной его картины.

Ну а потом мы рисовали тот самый многострадальный предмет мебели, преображая его фантазией в нечто иное, невиданное прежде, увиденное во сне или алкогольном дурмане, нечто, что могло бы быть стулом, но не стало им, потому что никто не знал, для чего на свете нужны стулья… Так, по крайней мере, сформулировал задание Вашуков.

Ну а я рисовала стул. Тот самый, классический, обычный. Предоставленный Борисом для сегодняшнего мастер-класса и побывший «всем, чем угодно, кроме…» весьма недолго, пока не пришла Ясмина. Стул был константой и центром моей маленькой вселенной. А вот пространство вокруг ломалось и корежилось, вспенивалось океанскими волнами и сгорало огнем чудовищных взрывов…

— А ты всегда все делаешь наоборот, а, поклонница? — склоняется надо мной художник, окутав свежим ароматом алкоголя.

— Только если концепция оказывается дискредитирована еще в процессе представления.

— Кем же она дискредитирована? — грозно хмурит брови художник.

— Представляющей стороной.

Он некоторое время покачивается надо мной, пытаясь сообразить, издеваюсь я, «или вообще о чем?» Но водка — она по обе стороны гор на людей действует одинаково. Поэтому, так ничего и не решив и навсегда позабыв об этом, он переходит к следующему «ученику».

Урок рисования как-то плавно переходит в концерт. Не слишком голосистые ребята поют, аккомпанируя себе на гитарах. Часть песен известная, и народ радостно подпевает, что-то анонсируется как исполняющееся впервые. Не могу сказать, чтоб мне сильно понравилось, все же жизнь среди вампиров приучила к тому, что песня — это красота и мелодичность звучания. А здесь, похоже, и от этого предлагалось «освободиться». Но тексты песен заинтересовали. Необычностью образов, и все тем же сочетанием несочетаемого, что привлекло меня в живописи Вашукова, и невозможностью до конца и сразу понять все заложенные автором смыслы. В том числе и оттого, что где-то автор схитрил, и смысла и вовсе нет.

— А можно, я тоже спою? — неожиданно попросила Ясмина, когда запланированный концерт закончился, и гитара пошла по рукам в попытках вспомнить «что-нибудь хорошее». Она присоединилась к обществу вскоре после того, как листы картона с нашими рисунками были убраны, и, присев у меня за спиной, внимательно слушала, опустив голову мне на плечо и прижимаясь ко мне всем телом. Грелась.

Теперь же, получив гитару, она отстранилась и сосредоточилась на настройке инструмента, тихонько проводя по струнам и подкручивая колки.

— Я сегодня впервые в вашей компании, — негромко начала она. — И мне было очень любопытно уловить суть ваших экспериментов. Вы экспериментируете с формой, чтоб непривычный вид заставил бы вас острее воспринимать содержание. Из песен вы убрали красоту формы ради акцента на текстовом содержании. А вот обратный вариант: мы убираем текст, и остаются только мелодия и эмоция, — и прежде, чем хоть кто-то успел ей возразить, или сообщить, что песен без текста он слушать не намерен, она ударила по струнам.

И запела. Нет, не без слов, конечно, на эльвийском. На несуществующем для них языке, о несуществующих для них проблемах. Ее пальцы летали по струнам, выводя сложнейшие и красивейшие мелодии, ее голос обволакивал пространство, то усиливаясь, то вновь затихая. А эмоции — она предупреждала не зря. Эмоции били, разрывая душу, заставляя дышать чаще и чувствовать острее.

Подхваченная этим эмоциональным вихрем, я не сразу поняла, что она поет Его песни. Песни, созданные ее братом или песни, созданные на его стихи. Я не сразу поняла, что она так плачет, выплескивая на нас всю ту боль, что разрывает ей душу. Что она так хоронит его. И прощается. Разделенные эмоции. То, что было так естественно для ее народа, для ее мира. И чего она отныне была лишена, оставшись совсем одна, утратив природные способности к гипнотическому воздействию. Она делилась с нами своим горем через музыку, и не только я, знавшая, о чем ее песни, не могла удержать слез. Женщины рыдали все. Мужчины держались если только внешне.

Она пела и пела. Песню за песней, не давая опомниться. Полчаса или вечность. Время остановилось. Никто не разговаривал, не разливал, не выпивал, не закусывал, не шевелился. Не существовал. В этом пространстве не было ничего, кроме ее голоса. И эмоций.

А потом была оглушительная тишина. Которая звенела так, что, казалось, взорвется. Они пытались отдышаться. Люди, никогда не знавшие, что такое вампир.

— А я не верил, что бывают сирены, — Вашуков подобрал слова первым. — Всегда считал, что Одиссей, привязавший себя канатами к мачте, чтобы не прыгнуть в бездну, — это просто красивая гипербола. А он действительно прыгнул бы, не будь он привязан. Потому что если бы ты в этой песне пожелала бы, чтоб я прыгнул в окно — я бы прыгнул, не раздумывая. Я даже сейчас бы прыгнул. За одно твое слово…

— Я знаю, — спокойно соглашается Ясмина. — Но ты останься. Если хочешь быть полезным — будь живым. Мертвые не нужны.

А дальше все, словно отмерев, очень долго хлопали, повторяли до бесконечности загадочное слово «катарсис»… А потом уже наливали, и выпивали, и вновь выпивали, и кроме нас с Ясминой никто от выпивки не отказывался. Я, глядя на это, мрачнела все больше. Не потому, что осуждала их, нисколько. Я так соскучилась по человеческому обществу, по таким вот безбашенным пьяным компаниям, по всем тем веселым глупостям, что творят люди на первой стадии опьянения. И я сама с удовольствием пригубила бы — пусть не водку, здесь были напитки и послабее, глядишь, и не отравилась бы… Но Яська… Кто будет кормить мою Яську? Она ведь так рассчитывала на это сборище…