— То есть настолько все запущено? — он неодобрительно качает головой. — Вместо того, чтоб лечить болезнь, решили объявить ее особым видом здоровья? Тогда неудивительно, наверное, что тебе даже в голову не пришло к врачу обратиться. У вас хоть понятие-то есть «донорская кровь»? Лекарства какие-то для них, кровезаменители? Или они исключительно на живых людях паразитируют, записывая их себе в «братья и сестры»?

— Нет от этого лекарств. И кровезаменителей нет. Ищут, экспериментируют, но… У нас даже безумная премия объявлена тому, кто сумеет создать… Пока не вручена. А донорская кровь, разумеется, есть, но она для людей, им не подходит, только живая нужна.

— О как, — чуть усмехается Андрей. — Даже людьми себя не считают.

— Не являются. Когда родится ребенок, ты поймешь… Ты ведь позволишь этому ребенку родиться? — поднимаю на него испуганные глаза. — Ты обещал не вредить. Обещал, что не предашь, что бы ни узнал… А в братья и сестры не «записывают». Нет таких пар, постоянным донором быть невозможно… Мне Яська жизнь спасла, понимаешь? Вытащила. Протащила через Границу, я б сама не смогла… Меня ее муж собственными руками… а она спасла. Потом я ее… У меня, правда, получилось хуже, она все равно умирает… Но хоть свободная, а не… Ты бы видел, как они ее содержали! На полу, в клетке, словно дикого зверя. И относились едва ли не хуже, разве что копьями в нее не тыкали!.. Глаза ей выжгли. Понимаешь, она меня спасла, кучу законов своей страны нарушила, чтоб к людям меня вынести. К настоящим, свободным! А они ей за это — глаза выжгли. Отблагодарили!.. Но ты же не как они, ты же не станешь? Не станешь, правда?

— Маша… Милая моя, хорошая девочка… Мне, похоже, каждый день тебе придется повторять. Что я не предам, не брошу, не подведу. Иди ко мне, — он протягивает руки, и я приникаю к нему, прижимаюсь. Чтоб ощутить его тепло, чтобы сердцем, прижавшимся к сердцу, почувствовать его искренность. И начать дышать чуть ровнее. Чуть свободнее. — Я врач, Машенька, а не дикарь с копьем. Как же ты можешь думать, что я обижу больную беременную женщину? Что наврежу ребенку?.. вздыхает, осуждая этим вздохом саму возможность подобных мыслей. — Он что, тоже будет гемазависимый?

— Что? — не сразу понимаю последний вопрос. — А, да. Только это будет она. Очаровательная маленькая девочка с неконтролируемыми приступами жажды. А я и с человеческими-то младенцами не очень представляю, что делать, а уж с вампирским…

— И что, у вас прилично ругаться подобными словами? — косится он на меня.

— Какими? — вроде бы не ругалась.

— Малышка еще не родилась, а ты ее уже вампирским младенцем кличешь.

— Так это официальное название их народа. У нас даже предмет в школе есть, «вампирология» называется. О Великих и Прекрасных вампирах. В этом нет абсолютно ничего обидного.

— О великих и прекрасных? — хмыкает Андрей. — Ну-ну. Мало того, что не лечатся, так еще и мания величия на этом фоне прогрессирует… А малышку не обижай. Гемазависимость это, конечно, серьезная проблема, но вырастить ее хорошим человеком она нам никак не помешает. А может, и вылечить удастся.

Обнимаю его. Крепко-крепко. И целую. И даже не один раз.

— Ах, доктор, — шепчу ему на ухо, — какой же вы все-таки… доктор.

А он целует в ответ, и я пью тепло его губ, и тону в его нежности, забывая все свои страхи.

— Знаешь, — произносит он, отрываясь от моих губ, — ты рассказала мне так много, а о самом главном даже не упомянула.

— О чем же? — недоумеваю я. Самую главную мою тайну он, вроде, только что выяснил. И даже собрался воспитывать вампира хорошим человеком, вместо того, чтоб бежать от нас без оглядки, а то и сдать, куда следует, без долгих раздумий.

— Как мама тебя называла. Про сестру рассказала. Людмила у нас, оказывается, Ясмина. А ты?

— А я Лариса, — по сравнению со всем предыдущим, эта тайна вообще ничего не стоит.

— Так просто? — удивляется он. — А я уже напридумывал тебе длинное экзотическое имя.

— Ну прости, что настолько разочаровала, — улыбаюсь смущенно.

— Ты? Меня? Ты меня никогда не разочаруешь, Машенька… Или Ларочка? И зачем спросил, буду теперь сбиваться, — шутливо сетует он. — Ну а если серьезно, как мне лучше тебя называть? Как тебе больше нравится?

— На людях, наверное, лучше Машей. А наедине мне, конечно, хотелось бы быть собой, слышать собственное имя. Хотя… ты так произносишь это «Машенька», что я готова быть Машей вечно.

— Лара, — медленно тянет он, словно пробуя это имя на вкус. — Мне просто надо привыкнуть. Зачем тебе быть Машей, если ты Лариса? Будь собой. Я люблю тебя, а не имя. Поэтому «так» я смогу произнести любое, лишь бы оно было твоим.

И кто сказал, что сейчас зима? Мне казалось, что я держу за руку солнце, настолько тепло рядом с ним было просто быть.

И каждый день я спешила на работу, радуясь уже тому, что там непременно его встречу. Даже если он будет очень занят, даже если я буду очень занята, пара слов, пара взглядов, полных тепла и света, все равно у нас друг для друга найдется. Вечерами мы вместе шли с работы домой, в выходные он порой увозил меня в кино или любоваться очередными местными достопримечательностями. Но чаще мы проводили эти дни втроем, вместе с Ясминой — либо у нас дома, либо на берегу, где ей так нравилось слушать бесконечный шум прибоя.

До марта Яся не дожила. Роды произошли в феврале, шокирующе внезапно, нечеловечески быстро. Она успела меня лишь разбудить и сказать прости, я — позвонить Андрею. А дальше не успел никто, ни Андрей, ни вызванная им скорая. К моменту их приезда Ясмина была уже мертва, а я сидела в прострации на полу, прижимая к груди младенца, которого не сумела ни обмыть, ни даже обрезать пуповину. Яся ушла. Всего пару часов назад она прижималась ко мне, тихонько дыша мне в ухо. Каждый день этого самого невозможного года моей жизни она была рядом, она была со мной, и еще целый месяц должна была… Боги не дали. У нее просто не хватило сил… Самая последняя нить, связывающая меня с домом, оборвалась. Я осталась совсем одна на чужой земле…

Я не помню, как забирали из моих рук ребенка, чтоб осмотреть, обмыть и укутать в давно заготовленные для него пеленки. Не слышала, как именно убеждал Андрей врача скорой выписать правильные бумаги — и о смерти, и о рождении. Я дернулась только, когда мне попытались вколоть успокоительного, ведь ребенка надо было кормить.

— Я справлюсь, — пообещал мне Андрей, и первая кровь, которую попробовала новорожденная малышка, была даже не моя, его.

Плохо помню, как забирали Ясино тело, и совсем не помню, как оказалась в тот день на берегу с ребенком на руках. Помню только, что яростный зимний ветер нещадно трепал мои нечесаные с утра волосы и безуспешно пытался сдуть слезы с замерзающих щек.

А я смотрела, как плещутся у моих ног волны, и вспоминала весну, где не было никакого моря. Где юные девы повязывали на ветви берез длинные разноцветные ленты и лились над зеленеющей долиной веселые песни. Где танцевала, смеясь, красавица Инга, и колокольчики на ее запястьях вторили безудержному смеху, а золотистые ленточки майского венка путались в прядях ее волос, слишком коротких, чтобы заплетать их в косы. Где стоял в тени большого клена Анхен, никем не узнанный и не замеченный, и отнюдь не жаждущий всеобщего внимания. Где держал меня за руку Петька, и лицо его еще не украшали шрамы той неудавшейся медвежьей охоты… Где-то там, за далекими вершинами гор, скрывалась моя страна. Несовершенная, как выяснилось — не единственная в мире, и, возможно, не самая свободная. И под звенящими браслетами Инги прятались два узких шрама невыносимой боли, а ее пальцам, так задорно прищелкивающим в танце, пришлось некогда заново учиться простейшим движениям. Но, может, потому и танцевала она столь совершенно, и смеялась столь искренне, что сумела, познав всю правду о своей стране, принять ее и любить всем сердцем. А я не смогла — ни любить, ни танцевать. И потому она где-то там, прекраснейшая Королева Мая, окруженная десятками поклонников и сотнями восторженных взглядов. А я здесь, у теплого, но чужого моря, затерявшаяся в огромном мире беглянка, с чужим ребенком у груди и могилой за спиной.