Обычно он не возвращался домой пешком. День, проведенный в институте, одаривал ленью и головной болью, тупым безразличием ко всему. Сил на какие-либо активные действия не оставалось, и Евгений Захарович покорно влезал в переполненный автобус, повисая на поручне, впадая в знакомый транс.
Уже дома, стоя в ванне во весь рост, он ожесточенно принимался скрести себя мочалкой, с гримасой отвращения следя за пузырящейся радужной пеной. Собственное тело казалось ему средоточием вселенской грязи, а ежедневное мытье все более напоминало бездарную, нелепую войну, начатую неизвестно когда и неизвестно кем. Природу невозможно победить, а грязь — это часть природы. И очень существенная часть… С детства Евгения Захаровича приучали ополаскивать лицо и руки, всю одежду его тщательно протряхивали, намечающиеся полуокружья ногтей накоротко срезались. Лились шампуни, до ветхости протирались мочалки, от пахучих кирпичиков мыла оставалось одно воспоминание. И уже тогда страшная обязательность гигиенических процедур начала внушать ему панический страх. Мир взрослых выплывал из-за горизонта пугающим островом-миражом, и с ужасом Евгений Захарович следил за грифельными отметками на дверном косяке. С каждым годом макушка его вздымалась выше и выше, голос грубел, а вместо детского прыгающего подскока все отчетливее прорисовывался строгий угловатый шаг.
Сколько же невинной воды утекло с тех пор! Евгений Захарович цеплялся за годы, как тонущий цепляется за кромку льда. Увы, прорубь тянула его на дно. С покорностью приручаемого щенка ему пришлось перенять законы взрослого мира. Он научился врать и поддакивать, ежиться под душем и потеть на банных полках, пить горький кофе и любить мясо. Он не уверовал в необходимость творимого, однако уже и не сопротивлялся. Окружающие не баловали объяснениями, а слово «человек» звучало все также гордо и назидательно. По общему негласному мнению жизнь считалась прекрасной и вполне разумной, и он вынужден был с мириться с подобным выводом, так как иного пути не предлагалось. И происходило странное: с каждым днем наблюдаемый круговорот бессмыслицы казался ему все более правильным и закономерным. Война с микробами вошла в привычку, и душ чередовался с ванной, а ванна с сауной. Многочисленный бациллоподобный народец не собирался так просто сдаваться. Воздушная атмосфера была для них голодным океаном, а люди представлялись лакомыми уютными островками. Трепеща крохотными крылышками, они пикировали на случайных прохожих, с воинственным кличем столбили занятую территорию. Таким образом они отвоевывали право на жизнь и, обустраиваясь в расщелинах пор, в паху и под мышками, с яростью принимались за созидание материального благополучия, вспахивая благодатную целину, возводя первые бревенчатые лачуги, а следом за ними — панельные многоэтажки. И все у маленького народца ладилось. Женщины — или кто там у них — ежесекундно рожали, младенцы-акселераты, посучив ножками, ползли, поднимались и присоединялись к трудягам-родителям. Поколения сменяли уходящих, ширились кладбища, мгновения складывались в счастливые эпохи, и с провидческим трепетом умнейшие из умнейших вглядывались в недалекий час катастрофы, предупреждая о болезнях и войнах, о возмездии неправедным и судном дне.
В самом деле, никто еще не опроверг того невысказанного предположения, что на теле человека способны возникать разумные цивилизации. Никто… И почему бы не поверить, что они в самом деле возникают? И может быть, жизнь их ничуть не хуже нашей. Ничуть и не лучше. Но наше чистилище еще впереди, чистилище для микромиров устраиваем мы сами. Потоки пенной воды обрушиваются на наши тела, уничтожая удивительные города, смывая многовековой труд, унося в крестовину стока мириады гибнущих существ. Кто знает, возможно, самые неряшливые из людей достойны звания спасителей чужой культуры. И можно ли гордиться чистотой, когда знаешь какой ценой она достается?..
Нырнуть под холодный душ — значит, нанести иммунной системе оплеуху. Добрую, бодрящую оплеуху. Евгений Захарович отключил горячую воду и, поворачиваясь под режущими морозными струями, порывисто задышал.
Черт с ними — с цивилизациями! Такова жизнь. Она произрастает из смерти, предлагая принцип «кто кого», не позволяя выбирать. И как ни странно, большой необъятный мир подчиняется ей. Может быть, потому, что жизнь — еще более необъятна, и мир — всего лишь частица, составная деталь, которая есть, но которой с таким же успехом могло и не быть. Потому-то человек и машет на все рукой. Явно или неявно, но незыблемое таится вне его разума, а он — никто, он — крупинка, и это не просто обижает, это оскорбляет. Человек вспоминает об упрямстве, человек стремительно превращается в эгоцентриста, мечтая перевернуть все с ног на голову, и где уж тут задумываться о параллельных цивилизациях, о возможности сосуществования с меньшими собратьями.
Выбравшись из-под душа, Евгений Захарович обтерся полотенцем и, не одеваясь, проследовал в комнату. Остановившись перед открытой форточкой, глубоко вздохнул. Сейчас он ощущал себя парусом, наполненным ветром. Вот так бы и надобно жить — без паранджи, без потного залатанного белья. Какое наслаждение — дышать кожей! Вольное тело — особая категория! И что может быть стыдного в воле? Разве не удовольствие — шагать по траве или песку босиком, шагать, ощущая ласковый массаж ветра?.. В чем провинилось человеческое тело, что его заточили в долгосрочную тряпичную тюрьму? Или это обычное ханжество, помноженное на традиции и вездесущее неблагополучие?..
Давным-давно, лет, может быть, семь, а то и восемь назад Евгений Захарович очутился в компании приятелей на диком пляже. Было это в Крыму, и революционные новации только-только входили в умы людей. «Диких» в то время называли чрезвычайно просто: нудисты-придурки, а то еще и похуже. Пляжи их обходили стороной, исподтишка снимая на фотопленки, а, заговаривая о «голом» побережье, не забывали сплевывать на землю. На одном-то из таких пляжей они и очутились.
Пляж оказался самым обычным — с лежаками и зонтиками, с надувными матрасами и раскинутыми на песке одеялами. Папы и мамы следили за детьми, учили их плавать, выговаривали за что-то, рассказывали сказки. Кто-то играл в волейбол, кто-то строил песчаные дома или попросту загорал. Шлепая мимо людей, компания Евгения Захаровича не знала что и думать. Если бы не нагота отдыхающих, ничем иным пляж не привлек бы их внимания. Родители не стеснялись детей, мужчины — женщин, никто не хихикал и не прикрывался ладошкой. В некоторой растерянности, помноженной на понятное любопытство, приятели Евгения Захаровича решили подзадержаться. В непосредственности окружающих крылось нечто таинственное, недоступное их сознанию. На какое-то время они превратились в шпионов, пробравшихся в чужой лагерь. И удивительное случилось! Уже через каких-нибудь полчаса они перестали видеть смущающую наготу, словно ослепли какой-то частью своего привычного зрения. Стыдное и похабное исчезло, уступив место недоумению. Вокруг были люди, простые и естественные. И эта естественность почти пугала. Времени, проведенного на пляже, хватило, чтобы упомянутая естественность перекочевала и в них самих. Переглянувшись, они поняли друг друга без слов. С молчаливой поспешностью собрали вещи и ударились в бегство.
Они бежали с того побережья, как бегут от чумы или от землетрясения. Слишком уж стремительной оказалась эволюция, коснувшаяся их душ. Старый мир все еще правил сердцами. Он был велик и могуч этот мир — и он отвергал «вольный» берег, людей поселившихся на нем, призывая к негодованию и бегству…
С блаженной улыбкой Евгений Захарович приблизился к дивану. Где-то за стеной бесчисленные радиодикторы и телекомментаторы спорили об авариях и забастовках, критиковали подскок цен и недостатки педагогики, иронически поминали инопланетян и их неуловимые тарелочки. Евгению Захаровичу не было до всего этого дела. Его проблемы решались просто. По крайней мере на сегодняшний вечер. Диван, о котором он мечтал в институте, стоял перед ним — широкий, мягкий, влекущий. Прежде чем упасть, Евгений Захарович подумал о том, что если бы его сразила сейчас вражеская пуля, а поблизости находились зрители, он постарался бы упасть красиво — с достоинством на лице, страдальчески раскинув руки, медленно перекрутившись всем телом. Он так и сделал. Уже рухнув на диван, подогнул под себя левую руку, немного поправил положение головы. Вот так он и умрет. На глазах пораженного мира. Под слезы и бурные рукоплескания. Так, говорят, провожают артистов. А перед смертью надо бы обязательно шепнуть что-то важное и героическое, вроде той тайны, что так и не выдал Мальчиш-Кибальчиш. И уж потом трагически вздрогнуть, скривив губы в судорожном усилии, чуть выгнувшись телом и затихнув. На этом, пожалуй, и все. Главное в таком деле — не переборщить. Чтобы не получилось индийского фильма. Закрыть глаза и умереть. Честно, без надувательства. Чтобы помнили и чтили. И чтобы портреты во всех пионерских уголках, и чтобы книги с картинками… Евгений Захарович вздохнул.
