В случае астрологии сказанное означает, по-видимому, следующее. Совокупность содержательных астрономических утверждений о звездном небе в силу своей содержательности, очевидно, строго упорядочена, вместе с тем по отношению к земной реальности она выступает как система формальная (поскольку ее содержание не имеет прямого отношения к Земле). Астрологические интерпретации приписывают этой формальной системе земные значения, и в той мере, в какой это происходит по определенным правилам, возникает астрологическое знание. Однако для того чтобы это знание приобрело статус научно-теоретического, необходимо, чтобы определенная часть астрологических интерпретаций происходила по правилам, строго фиксирующим условия эмпирической наблюдаемости приписываемых «звездам» значений.
Пусть пол Марса непосредственно не наблюдаем, но должны быть наблюдаемы следствия его мужской природы и притом должно быть строго определено, какие это следствия и при каких условиях они доступны наблюдению. Эту строгость как раз и призван обеспечить третий компонент концептуальной системы астрологии, о котором шла речь выше. Так вот, в астрологии данный компонент и в содержательном, и в формально-методологическом плане носит настолько расплывчатый характер, что он не способен даже примерно задать сферу эмпирических интерпретаций астрологической теории. В астрологии интерпретации приобретают эмпирический смысл, лишь включаясь в конкретную, всегда ситуативную практику астрологических предсказаний, где именно условный контекст предсказания выполняет (восполняет) роль правил эмпирической интерпретации. Не астрологическая теория, стало быть, а прагматические нужды астрологических предсказаний определяют сферы, где устанавливается эмпирический смысл астрологического знания. Поэтому астрологическое знание принципиально условно.
В свою очередь, астрологическая практика нуждается именно в таких теоретических конструкциях, где правила эмпирической интерпретации предельно размыты. В самом деле, насколько мощной должна быть теоретическая система, чтобы учесть все бесконечно многообразные связи человеческой судьбы? Тем не менее, пользуясь наличным, не очень богатым, не очень точным и притом постоянно меняющимся теоретическим инструментарием, астрологи предсказывали, предсказывают и в обозримом будущем, видимо, будут предсказывать вполне «успешно».
Очевидно, далеко не только теоретические конструкции служат им основой для предсказаний. И более того, очевидно, именно условность теоретических конструкций и делает их наиболее эффективным средством предсказания. Ведь и в самом деле, если реальную основу некоторой действительной эффективности астрологических предсказаний образует многотысячелетний опыт человечества, отлагающийся в самых разнообразных формах, то излишняя фрагментарная рационализация этого опыта способна только разрушить его.
Поэтому практическая сторона астрологии фактически обеспечивает и содержательную, и формальную неопределенность принципов эмпирической интерпретации астрологических гипотез. Во всяком случае, в той мере, в какой астрология ориентирована на практику предсказаний, она лишена возможности определять область собственных эмпирических интерпретаций, область, где по строгим правилам, при строго воспроизводимых, повторяемых и целенаправленно варьируемых условиях осуществлялась бы опытная оценка и коррекция ее гипотез.
На природу связи земного и небесного миров непосредственно указывает в астрологии тезис о «всемирной симпатии». Именно к нему следует обращаться, если мы попытаемся уяснить точный смысл астрологической концепции, согласно которой Марс покровительствует врачам. Что значит покровительствует? Между Марсом и врачами существует симпатическая связь. И такое уточнение отнюдь не бессмысленно.
Оно погружает нас в своеобразный астрологический космос — живой, «целиком построенный на скрытых соответствиях, тайных симпатиях, всюду пронизанный духами; где все есть преломление знаков, заданных потаенным смыслом; где всякая вещь, всякое сущее, всякая сила — как единый голос, еще не услышанный, единое слово, разлитое в воздухе; где звезды подают знаки нам и друг другу, взирают друг на друга и следят за нами, внимают одна другой и прислушиваются к нам; где сам Универсум — это нескончаемое многоразличное и варьирующее собеседование, то тихое, то громкое, то на тайном языке, то в ясных словах — посередине же находится человек…»[57]. И уже само это погружение делает бессмысленным наш вопрос, что значит «Марс покровительствует врачам»[58].
Но если астрологические гипотезы не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты эмпирически, в силу их принципиальной теоретической неоднозначности, и если фактическим способом их астрологического обоснования являются неявные ссылки на традицию, если попытки их уточнения блокируются практической ориентацией астрологии (ибо принципиально важно для предсказательной практики, чтобы смысл покровительственного действия Марса уточнялся прямо в ходе составления гороскопа этому конкретному врачу), то, очевидно, сомнения в научном статусе астрологии имеют достаточно серьезные основания — строгие критерии научности знания просто несопоставимы с ее рыхлым содержанием и аморфной структурой.
У представителей респектабельной науки, заботящихся более или менее сознательно о соблюдении методологических критериев, астрология может вызвать только раздражение. Правда, с точки зрения тех же строгих критериев реальность респектабельной науки также оказывалась «псевдонаучной», ибо реальная наука не дотягивала до рафинированных стандартов научности. Но до поры до времени констатация этого обстоятельства лишь стимулировала попытки реконструировать науку, очистить ее от всего псевдонаучного, а также, с другой стороны, заставляла методологов совершенствовать концептуальный аппарат методологии науки (т. е. совершенствовать формулировки критериев научности).
Дело в том, что убеждение методологов в существовании абсолютно четких и однозначных критериев научности имело объективные основания в самой реальности науки. К XIX столетию наука действительно приобрела очень четкие очертания и методологическое сознание, обеспечивающее ее успешное функционирование. Конечно, внутри различных методологических направлений очень по-разному трактовались основания идентификации науки: различия в философских интерпретациях природы познания вообще и научного познания в частности вели к весьма значительным расхождениям в трактовке относительной значимости тех или иных критериев научности, в определении сферы их действия и т. д. Тем не менее до середины нашего столетия практически все методологические программы (а отнюдь не только позитивистские, как это иногда изображают сегодня) допускали возможность однозначной, раз и навсегда устанавливаемой идентификации «подлинной» науки.
Но уже к середине 70-х годов нашего столетия такая позиция представала в глазах подавляющего большинства методологов как анахронизм. Современное методологическое сознание формируется в совершенно иной ситуации, нежели методологическое сознание даже довоенной науки. Оно сталкивается с реальностью мощных процессов, превращающих науку в непосредственную производительную силу общества, оно вынуждено констатировать постоянно нарастающую институциализацию науки и социальную релятивизацию знания, изменение социального статуса экспериментально-технического базиса науки и пр.
В результате в методологии науки 70-х годов утвердилась точка зрения, согласно которой понятие научности не следует связывать с какими-либо строго заданными логико-гносеологическими процедурами и даже вообще с каким-либо определенным набором критериев. Более того, многие методологи стали склоняться к выводу, что границы научности задаются скорее социокультурными, нежели гносеологическими, параметрами познавательной деятельности, а потому реальное использование критериев научности (методологических и логических) носит куда более либеральный характер, чем это могли предположить еще совсем недавно самые отчаянные релятивисты. Во всяком случае, вся современная методология исходит из того, что реальная наука постоянно движется, изменяется, перестраивается, и методология, целью которой является формулировка критериев научного метода, вынуждена считаться с тем, что критерии эти должны прилагаться к изменяющемуся знанию, т. е. к знанию вечно незавершенному, вечно нарушающему в своей динамике сложившиеся каноны научной рациональности.
