И тоска эта была предвестницей невесёлых моих дней в новой школе.

Кто хоть однажды был новичком в классе, тот прекрасно знает, какое гадкое, гнетущее чувство, какое унизительное волнение охватывает тебя с первой же секунды под любопытными насмешливо-выжидательными взглядами, которые преследуют тебя всюду, куда бы ты ни взглянул и куда бы ты ни ткнулся.

Где ты, мой весёлый характер?

Почему ты оставил меня, пробежав по телу холодными мурашками и спрятавшись где-то в пятках? Что же я буду делать без тебя, один-одинёшенек среди всех? Подожди! Не убегай! Не покидай меня!

Да разве удержишь?

Смех и юмор, весёлое настроение – вещь очень тонкая, деликатная. Мгновение – и всё. И как ни старайся, не вымучишь из себя смеха, если в тебе его нет.

Недаром дед Грицько всегда говорил: «Железо ржа разъедает, а сердце печаль сокрушает. Тоска – плохая подруга. Забудь о горе и не плачь. Оханьем поля не перейдёшь, горя не осилишь. Не разрешай печали поселиться в твоей душе».

Ех-хе-хе!.. Легко сказать – не разрешай, а если…

Как только я впервые переступил порог этого злосчастного шестого «Б», какое-то нехорошее предчувствие охватило меня.

– О! Новичок! – звонко выкрикнул с задней парты темноволосый паренёк в джинсовой куртке.

– Новичок! Новичок! – почти одновременно подхватили два невысоких круглолицых мальчика, сидевших за первой партой.

Бу-бух! – как будто что-то взорвалось. Все повскакивали со своих мест и сразу же окружили меня.

– Откуда, господин, прибыли? – подчёркнуто вежливо спросил темноволосый.

– Из села Финтифлюшки, идти сначала до опушки, потом прямо, где большая яма, по дороге кувырком, и вприсядку, и ползком, по лугам среди болот, где Макар телят пасёт, вот и всё! – бодро отбарабанил я заранее придуманное.

– Смотри, языкатый какой! А? – обернулся тот темноволосый к мордастенькому, румяному, как яблоко, мальчишке.

– Языкатый, нахал! – кивнул тот.

– Тихого пса и муха кусает! – бойко ответил я.

– Ну, у глупого пса всегда мухи в голове, – улыбнулся темноволосый, и все захохотали.

Я стушевался.

Смех бывает разный. Одно дело, когда смеются над твоими шутками, остротами, и совсем другое, когда смеются над тобой… Первый смех доставляет удовольствие, я его ужасно любил и готов был ради него на всё.

Второго я всегда боялся.

Я стоял, опустив голову. Щёки мои пылали. А они смеялись, а они хохотали.

Выручил меня звонок. Все бросились по местам. Зашла учительница. Высокая, стройная, красивая. Не учительница – королева.

Она посадила меня на свободное место рядом с остроносой девочкой в очках. И начала урок.

«Ничего! Ничего страшного не случилось, – успокаивал я себя. – Подумаешь, одна неудачная реплика!.. Я ещё себя покажу, вот увидите!»

Но показать себя я так и не смог. Ещё до конца занятий я понял: балагуры, острословы им в классе не нужны. У них были свои. И не один, а целых два. Главный – лидер класса Игорь Дмитруха, тот темноволосый в джинсовой куртке, и подпевала его – шепелявый, мордастенький, румяный, как яблоко, Валера Галушкинский. Они выступали в паре, как Тарапунька и Штепсель[1].

Иногда к ним присоединялись ещё и те двое маленьких с первой парты – Лесик Спасокукоцкий и Стасик Кукуевицкий.

Пятый им был ни к чему. Как пятое колесо в телеге.

«На пасеке не размахивай руками», – говорил всегда дед Грицько. И если бы я не выскочил сразу со своими шутками, возможно, они и приняли бы меня с первого дня в свою компанию. Если бы я повёл себя скромно, тихо, то потом можно было бы и посоревноваться в остроумии с ними, даже с самим Игорем Дмитрухой, и понемногу завоевать их симпатию и благосклонность.

А так…

Так я стал посмешищем.

– Ну, как дела с мухами?

– Ой, постойте-постойте, кажется, у него в голове что-то жужжит.

– Привет, Муха!

– Гав-гав!

– Дж-ж-ж!

Даже несчастный Лёня Монькин, над которым до меня, как я потом узнал, все в классе насмехались, обрадовавшись, что есть ему, наконец, замена, жужжал мне вслед мухой.

А я, первый шутник и острослов в своей школе, чьего язвительного слова боялись даже старшеклассники, я, внук известного на всё село деда Грицька, здесь превратился вдруг в какую-то тряпку, о которую вытирали ноги все, кому не лень.

Я осознавал, что сам виноват – не надо было мне вот так ляпать про пса и муху – и от этого становилось ещё тяжелее.

Дома моего плохого настроения никто не замечал. Папа был так загружен работой, что часто был занят и в субботу, и в воскресенье. Его очень хвалили, а Иван Михайлович сказал, что папа со временем может быть даже удостоен почётного звания «феллоу». Пока что у нас в Украине есть только один представитель этого всемирного общества высококлассных мастеров. Его даже по телевизору показывали.

Мама пошла работать на обувную фабрику возле лавры и училась на каких-то курсах. Тоже дома бывала мало. Дед Грицько пожил у нас недолго и поехал обратно, в село – копать картошку.

Приехала как-то баба Галя за мной присматривать, но тоже долго не выдержала. Она просыпалась по привычке слишком рано, часа в три ночи, одевалась и молча сидела посреди кухни на табуретке, сложив руки на коленях. Как-то, проснувшись ночью, я выскочил по нужде и чуть не умер от страха, увидев в кухне на фоне окна молчаливую неподвижную фигуру.

– Чего ты кричишь? – тихо спросила баба Галя.

– А что же вы?.. Я думал, что это вор. Вот уже!

– Эх! – грустно вздохнула баба Галя. – И как там моя Лыска? И курочки… И кабанчик… Дед разве присмотрит как следует. Эх!

И через несколько дней уехала она к своей Лыске.

Да и зачем за мной присматривать?! Что я – ребёнок?

Ни баба Галя, ни дед Грицько, ни родители всё равно не поняли бы моих переживаний.

– Ты же смотри, сынок, осторожно, – наставляла утром мама. – Смотри внимательно по сторонам, когда улицу переходишь. Эти троллейбусы, машины здесь так носятся! Не дай бог, угодишь под какую-нибудь… И когда обед будешь разогревать, с газом смотри не шути. И не скучай, дорогой! Когда сделаешь уроки, смотри телевизор, читай, слушай музыку.

– В кино сходи, – совал мне деньги папа. – Мороженого съешь или ещё чего-нибудь.

– И ключи смотри не потеряй, – уже с порога кричала мама. – И квартиру запирай хорошенько! Ещё хлеба купи и молока…

Дверь хлопала, и я оставался один-одинёшенек до самого вечера.

Родители уходили утром на полчаса раньше меня.

Школа моя (как она мне надоела!) была совсем близко. Две остановки троллейбусом.

Я завтракал в одиночестве, закрывал квартиру и сбегал вниз по узкой лестнице. После того как я два раза застрял в лифте, я не любил им пользоваться, особенно когда спускался вниз. У нас было два лифта – пассажирский и большой, грузовой. Я умудрился застрять в обоих.

После школы, наскоро сделав уроки и, опять-таки в одиночестве, пообедав, я закрывал квартиру и отправлялся путешествовать по Киеву.

Как мне было плохо! Если б кто-то знал, как мне было плохо! И зачем мы переехали в этот Киев?! Зачем?! Я согласился бы пешком вернуться в село. Даже тайком несколько раз плакал. И я убежал бы назад в село. Только мне жаль было папу с мамой.

Чтобы как-то унять боль и тоску, я отправлялся в путешествие по городу.

Я и раньше, дома, в селе, любил путешествовать. Мы часто с ребятами полями, лесами добирались до соседних сёл, плавали на лодках до плотины, а однажды даже блуждали в лесу всю ночь, заставив родителей сильно поволноваться.

Мне не давал покоя дух странствий, живший в наших предках, кочевавших по бескрайним просторам ещё мало-засёленной нашей земли, дух, который не даёт человеку спокойно усидеть на месте, а побуждает куда-то идти, идти, идти – без определенной цели, просто чтоб увидеть новые горизонты, чтоб измерить шагами новые дороги, чтобы встретить новых людей…

Сейчас этот дух странствий просто выручал, спасал меня.