– Стёпа! Добрый день! – Я сначала не узнал его голос по телефону. – Ну, как дела?
– Ничего… Добрый день! А у вас? А вы? Как вы себя чувствуете?
– Сейчас нормально. А было так себе. Поэтому и не звонил. Ты сегодня не очень занят? Уроки сделал?
– Сделал, сделал. Свободен!
– Тогда, может, встретимся? Через час. На Подоле. Возле памятника Сковороде. Тебе как раз без пересадки ехать, на шестьдесят втором автобусе.
– Хорошо. Хорошо. Договорились.
Сердце моё сразу забилось в два раза быстрее.
Но почему в этот раз на Подоле, возле памятника Сковороде? Ему же от площади Победы добираться неудобно. Хотя нет, оттуда трамвай идёт, кажется… Что же сегодня произойдёт? Куда я сегодня перенесусь, в какое время, в какой век? С кем встречусь? Какие приключения меня ждут?..
Я не узнал Чака.
На нём была плохонькая, латаная, какая-то древняя свитка до пят, подпоясанная верёвкой, полотняные, обтрёпанные внизу штаны, на ногах постолы[23]. Рядом на скамейке лежал узелок и длинная берёзовая палка. Прохожие, увидев его, оборачивались и улыбались.
Заметив удивление на моём лице, Чак успокоительно кивнул:
– Так надо. Сейчас объясню. Садись.
Я сел, немного смущаясь от любопытных взглядов прохожих.
– Мы с тобой, друг мой, посетим сегодня Григория Саввича Сковороду… Не удивляйся. Я долго раздумывал над словами Тимохи Смеяна. Разыскать самим скомороха Терёшку Губу – дело безнадёжное. Скоморохи – странствующие актеры-весельчаки, пращуры современных циркачей; появились они в одиннадцатом-двенадцатом веках, если не раньше, и просуществовали до восемнадцатого века. Где этого Губу искать, в каком столетии – неизвестно. И вот надумал я посоветоваться с Григорием Саввичем Сковородой, одним из самых мудрых и самых интересных людей, которых рождала наша земля и видело киевское небо. Ты хотя бы знаешь, кто такой Григорий Сковорода?
– Ну как же – покраснел я. – «Всякому городу нрав и права…» Мой дед Грицько очень любит петь эту песню. И кино старое я когда-то видел, по телевизору, как он в хоре пел у царицы. А потом в Киево-Могилянской академии учился. Потом у какого-то помещика репетитором был. А после всё бросил и стал странствующим философом и поэтом.
– Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я тебе уже рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник – тоже его работы. И в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающимся, великим человеком был Григорий Саввич… Такие, может, рождаются раз в тысячелетие. И поскольку мы с тобой путешествуем во времени, не воспользоваться этим и не увидеться с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уже и он нам не поможет, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородой так неожиданно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то непостижимым и удивительным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуюсь незаметно и… А тебе уже, Стёпа, придётся оставаться невидимкой…
– Ну что ж, – пожал я плечами. – Если надо… А где Елисей Петрович?
– На дереве. Читает.
Я поднял голову.
В густой кроне дерева над скамейкой сидел на ветке Елисей Петрович, легкомысленно болтал ногами и тихонько, как шелест листвы, хихикал, читая какую-то детскую книжку с яркой обложкой.
– Что читаете, Елисей Петрович? – спросил я. – Здравствуйте.
Елисей Петрович сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на меня сверху:
– A-а… Добрый день! Да вот, украинские народные сказки, как мужик чёрта обманывал. Люблю иногда фольклор почитать. Интересно! Хи-хи-хи… Ну что? Будем трогаться? – он спустился с дерева. – Куда сегодня?
Мы с Чаком переглянулись.
– Надо нам в 1764 год, к Григорию Саввичу Сковороде. Он именно тогда в Киев приехал со своим юным другом, воспитанником харьковского коллегиума Михаилом Ковалинским.
– Ну что ж… Поехали!
Миг – и всё изменилось вокруг.
Мы стоим в базарной толпе, возле сбитой из досок сцены в три этажа, где студенты академии дают прощальное представление перед каникулами. На среднем этаже – дела земные, на верхнем – дела небесные, на нижнем – адские. Толпа хохочет, смотря представление.
– Прощайте! – сказал нам Елисей Петрович и исчез.
– Не будем зря тратить время, пойдём в академию, – сказал Чак. – Уж там наверняка знают, где сейчас Сковорода.
Полутёмные сводчатые коридоры академии пусты.
– Ну, я материализуюсь, – предупредил Чак. – Теперь смогу говорить с тобой только наедине.
– Понимаю.
Дверь одной из аудиторий отворилась, и вышел какой-то горбун с метлой – наверно, служитель. Чак поспешил ему навстречу.
– Добрый день вам!
– День добрый!
– Не скажете ли, любезный, где сейчас может быть Григорий Саввич Сковорода? Он сейчас в Киеве.
Глаза горбуна приветливо засветились.
– Григорий Саввич? Знаю. Конечно. Был у нас. И благополучно отбыл давеча с юным другом своим в Печерскую лавру.
– Благодарю покорно, – Чак с достоинством наклонил голову и пошёл по коридору.
Горбун часто закивал:
– Пожалуйста! Пожалуйста!
Чак вышел за ворота академии и направился налево, к горе, на верхушке которой возвышалась недавно построенная, ещё кое-где в лесах, хрупкая, лёгкая, как будто невесомая, Андреевская церковь.
Я мог, конечно, легко пролететь к горе над домами, но мне не хотелось оставлять Чака одного и я вместе с ним долго петлял кривыми, узкими, пыльными улочками, по обеим сторонам которых громоздились одна над другой деревянные хибарки и на которых даже двум подводам трудно было разминуться.
С горы по пыльному ухабистому спуску тащились подводы, шли богомольцы.
Чак молча ковылял, опираясь на берёзовую палку, и ничем не отличался от сотен таких же попрошаек в латаных свитках, постолах, с палочками и котомками. Долго поднимались мы на гору.
Но вот прошли и Андреевскую церковь, и знакомый уже мне Михайловский монастырь.
За монастырём дорога пошла вниз, в дикий поросший кустами овраг. Прохожих стало меньше.
Выбрав время, когда рядом никого не было, Чак сказал, показывая направо:
– Крещатый яр. Наш будущий Крещатик. А вот Козье болото, здесь сейчас главная площадь нашего города.
Я смотрел на глухой, поросший кустарником и деревьями овраг, по дну которого извивался ручей, на поросший камышом заболоченный пруд – и не мог поверить, что это те места, где сейчас находятся красавец Крещатик и площадь, на которой проходят все праздники.
– Впрочем, Киев в то время, – сказал Чак. – состоял из трёх отдельных частей: Подол, Гора (или Верхний город) и Печерск.
От Крещатого яра дорога опять пошла вверх.
Мы шли мимо Царского сада (сейчас Первомайский парк[24]), в глубине которого над обрывом вырисовывались изящные контуры Мариинского дворца, недавно возведённого по проекту того самого Растрелли, который строил Андреевскую церковь.
– Это ещё деревянный дворец, – заметил Чак. – В девятнадцатом веке он сгорит, и его отстроят заново уже из камня по проекту архитектора Маевского. А вон Арсенал.
– Где? – я с удивлением закрутил головой.
– Видишь, там рабочие землю роют, – улыбнулся Чак. – Это же закладка «Арсенала». Старого. Того, что напротив лавры.
– A-а, правильно! – вспомнил я. – Сейчас ведь как раз 1764 год, когда был заложен «Арсенал». Экскурсовод говорила. Вот не знал я, что увижу, как закладывают славный киевский «Арсенал».
Заблестела на солнце златоглавая совсем недавно построенная лаврская колокольня, как будто озаряя с почти стометровой высоты своей всё вокруг. Богомольцев по пути стало встречаться всё больше и больше. А у святых ворот с Троицкой надвратной церковью уже толпилось их без счёта. Со всей России сходились сюда паломники. Кого здесь только не было: и старики разного возраста, и бабы с малыми детьми, и калеки перехожие с клюками, на костылях, на тележках… Всё больше люд убогий, измождённый, ободранный. Но вот у ворот остановилась лакированная карета с вензелями, запряжённая четырьмя резвыми гривастыми лошадьми. Соскочив с запяток, лакей в белом парике ловко распахнул дверцы и чуть ли не на руках вынес из кареты дородную, всю в кружевах и оборках госпожу. Осеняя себя крестом, госпожа проследовала в ворота за лакеем, который расталкивал перед нею простой люд.
