Как бы там ни было, все это – в прошлом. Короткий неприятный эпизод, который дал толчок ее мрачному воображению – демонам, преследующим ее в поисках логических решений, как сказал бы Джоэл.

Валери вернулась к мольберту и, откинув прядь длинных темных волос, наложила последние мелкие мазки рыжей умбры на пробившуюся сквозь песок траву. Отступив на шаг, она внимательно осмотрела работу и в пятый раз поклялась себе, что картина завершена. Еще один морской пейзаж. Начав как маринистка, она так и не отошла от этой темы, и теперь ее полотна, к счастью, начали пользоваться спросом. Конечно, некоторые бостонские художники, из тех, чьи картины продаются в киосках на берегу залива, утверждают, что она овладела рынком, скупая собственные картины, но это чистая ерунда. В действительности цены поднялись после положительных отзывов критики на две ее выставки в галерее «Копли». Однако, честно говоря, она едва ли смогла бы позволить себе этот дом и мастерскую без ежемесячных чеков от Джоэла.

И опять-таки, не так уж много художников имеют дом на берегу морского залива с пристроенной к нему мастерской двадцать на двадцать футов, с застекленными дверями и таким же потолком. Остальная часть этого своеобразного, но запущенного дома на северном берегу Кейп-Энн не очень-то использовалась. В его архитектуре смешались различные стили прибрежных построек: множество тяжелых деревянных завитушек, выцветшие резные балконные перила и огромные, выходящие на залив окна, ими приятно любоваться снаружи, в них приятно смотреть на водную гладь, но в эти окна отчаянно дуло зимой, когда с океана неслись пронзительные ветры. Не помогали ни замазка, ни заклейка окон – природа взимала плату с тех, кто любовался ее прелестями.

Именно о таком доме мечтала Валери много лет назад, когда, закончив школу изящных искусств в Париже, она бросилась на покорение артистического мира Нью-Йорка, через Гринвич-Виллидж и Вудсток [43], и столкнулась с суровой реальностью. Материальное положение обеспечивало ей хоть и небогатое, но вполне сносное существование, пока она три года училась в колледже и еще два – в Париже. Отец ее был неплохим художником-любителем, который всегда жаловался, что ему не хватило смелости целиком и полностью посвятить себя искусству, окончательно порвав с архитектурой. Именно поэтому он и морально и материально поддерживал единственную дочь, жил ее успехами и всячески одобрял избранный ею путь. А ее мать – женщина с сумасшедшинкой, вечно чем-то увлеченная, всегда и все поддерживающая, – делала ужасные фотокопии ее ранних, незрелых работ и посылала их сестре и кузинам в Германию, сопровождая пространными письмами с бесстыдной ложью о музеях и картинных галереях, якобы приобретавших эти шедевры по баснословным ценам.

«Сумасшедшая берлинка, – любовно называл ее отец, так и не избавившийся от сильного галльского акцента. – Посмотрели бы вы на нее во время войны! Мы боялись ее до смерти! Так и думали, что однажды ночью она заявится в штаб с пьяным Геббельсом или обкуренным Герингом в связке и спросит, не нужен ли нам Гитлер».

Отец ее был связным «Свободной Франции» между союзниками и немецким подпольем Берлина. Француз до мозга костей, парижанин, говорящий по-немецки, был заброшен в Шарлоттенберг, откуда координировалась деятельность берлинского подполья. Позднее он часто говорил, что улаживать дела с экспансивной и одержимой безумными идеями «фройляйн» было труднее, чем скрываться от нацистов. И все-таки через два месяца после окончания войны они поженились. В Берлине. Их семьи не общались друг с другом. Ее мать любила говорить: «У нас два маленьких оркестра. Один играет прекрасный венский шницель, другой – белый соус из оленьего помета».

Сыграла ли какую-нибудь роль эта неприязнь между семьями – они никогда не говорили, но парижанин и берлинка эмигрировали в Сент-Луис, штат Миссури, Соединенные Штаты Америки, где у берлинки оказались дальние родственники.

И снова – жестокая реальность. Испуганный, в слезах, отец прилетел в Нью-Йорк и открыл Валери ужасную правду. Его любимая сумасшедшая берлинка уже много лет неизлечимо больна. У нее рак, и нет никаких надежд на выздоровление. Он истратил буквально все свои деньги, включая и стоимость заложенного и перезаложенного дома на Беллфонтейн, чтобы продлить ей жизнь. Даже возил ее в клинику в Мехико. Все напрасно. Ему оставалось только рыдать, и рыдал он, конечно, не о понесенных денежных потерях. А она могла только поддержать отца и спросить, почему он не сказал ей об этом раньше.

«Это была не твоя битва, дорогая, – ответил он. – Это была наша битва. Так уж повелось со времен Берлина. Мы всегда боролись вместе. И сейчас тоже».

Мать умерла через шесть дней после этого разговора, а еще через шесть месяцев отец ее закурил любимую сигарету «Галуаз» на покрытой полотняным тентом террасе и уснул, чтобы никогда не проснуться.

И тогда Валери Карпентье, не надеясь на заработки от продажи картин, решила подыскать себе работу. Поразила ее не столько легкость, с которой удалось ее найти, сколько то, что работа эта не имела никакого отношения к толстой папке эскизов и гравюр, которую она представила в качестве рекомендации. Вторую по счету рекламную контору, которой она предложила свои услуги, интересовало лишь то, что она свободно говорит на французском и на немецком. Это было время слияния многих предприятий, многонациональных корпораций и транснациональных компаний, когда одна и та же компания стремилась извлечь прибыли по обе стороны Атлантического океана. Валери Карпентье, зачисленная на должность художника, превратилась в рабочую лошадку. Фирме в ее внешнеторговых делах нужен был кто-то, кто умел бы чертить, делать мгновенные наброски, обладал подходящей внешностью и знал иностранные языки. Она ненавидела свою работу. И все-таки это обеспечивало ей вполне приличную жизнь, ей, которой предстояло ждать долгие годы, прежде чем ее подпись на полотнах будет хоть что-нибудь значить.

А потом в ее жизни появился Он – мужчина, который заставил ее забыть все ее прошлые любовные связи. Интересный мужчина, ее мужчина, у которого были свои проблемы, но он никогда не говорил о них, и это должно было ее насторожить. Джоэл, ее Джоэл, то экспансивный, то замкнутый, всегда прикрытый, как броней, этим искрящимся юмором, зачастую весьма едким. Первое время казалось, что они просто созданы друг для друга. Оба честолюбивы, хоть и по совершенно различным причинам – она стремилась к независимости, которую ей принесло бы признание, а он хотел наверстать упущенные годы, о которых предпочитал не распространяться, – они поддерживали друг друга, когда кто-то из них падал духом. А потом жизнь их стала распадаться. Причины были до боли ясны ей, но никак не ему. Его заворожил собственный успех и твердая решимость исключить все, стоящее на пути к нему, в том числе и ее. Он никогда не повышал голоса, но его слова были теперь похожи на льдинки, а требования к ней все росли и росли. Если и был в их отношениях какой-то поворотный пункт, с которого все пошло прахом, то она считала им тот вечер в ноябрьскую пятницу. Агентство решило направить ее в Западный Берлин, где наметились серьезные осложнения с «Телефункеном». Правление фирмы решило, что именно ей под силу предотвратить надвигающуюся бурю. Она была занята сборами в дорогу, когда Джоэл вернулся домой. Он вошел в спальню и спросил, чем это она занята и куда собирается. Она ответила ему.

«Поездка отменяется, – отрезал он. – Завтра вечером мы приглашены к Бруксу в Ларчмонт. Тальбот с Саймоном тоже. Уверен, что будет решаться судьба международного отдела. Тебе обязательно нужно быть».

Она поглядела на него и увидела в его глазах решимость, граничащую с безумием. Она не полетела в Германию. Это и стало поворотным пунктом, с которого жизнь их покатилась под откос, и через несколько месяцев она осознала, что движение вспять невозможно. Она бросила надежную работу в рекламном агентстве, надеясь, что появившееся теперь время сможет посвящать ему и это поможет им восстановить отношения. Но и это не помогло; он негодовал: ему не нужны жертвы с ее стороны, хотя она и словом об этом не обмолвилась. Периоды полного безразличия к ней случались у него все чаще и чаще. В известной степени ей было жалко его: он ненавидел себя, но ничего не мог с собой поделать. Он был на пути к саморазрушению, и она была бессильна ему помочь.