Это был день его казни.

Они повели его через парк, оцепленный двумя отрядами пехотинцев. Толпа была густой, а он всю ночь гадал, как они его встретят. Слезами? Насмешками? Попытаются отбить или с презрением станут в него плевать? Все зависело от того, кто заплатит им больше. Но криков не было, они стояли молча, мрачные и присмиревшие, еще не верящие в то, что должно было свершиться их именем. Что-то выкрикнула и упала в обморок молодая женщина, когда он проходил мимо, но никто не попытался помешать его перемещению по схваченной морозом земле. Стража торопила его.

Через несколько минут они были в Уайтхолле, где его поместили в тесную комнату. Было начало одиннадцатого январского утра, и он ждал, что в любую минуту в дверь постучат и ему прикажут выходить. Но что-то задерживало их, они не пришли до двух. Четыре часа ожидания, когда демоны поедали его решимость, когда ему казалось, что сознание его распадается на части. Ночью к нему пришло спокойствие и внутренний покой, почти благодать, но в эти нежданные минуты, перерастающие в часы, спокойствие сменилось тошнотворным чувством отчаяния, которое родилось где-то в мозгу и через все тело пролилось в кишки и мочевой пузырь.

Мысли сделались путаными, а тщательно продуманные слова, которыми он хотел осветить самую суть своего дела, чтобы опрокинуть извращенную логику своих врагов, вдруг нуда-то пропали. Он вонзил ногти в ладони рук, пытаясь вернуть эти слова, но тут его час и настал.

Дверь распахнулась. В темном проеме появился капитан и коротко, мрачно кивнул головой в шлеме. В словах нужды не было. Они повели его, и через несколько секунд он оказался в банкетном зале, знаменитом своими потолками, расписанными Рубенсом, и величественными дубовыми дверьми. Однако он не мог их разглядеть: детали тонули в каком-то неестественном полумраке. Высокие окна, по случаю войны наполовину заложенные кирпичами, были превращены в бойницы. Свет проступал только у дальних окон, где кладка и перегородки были разобраны и резкий серый ореол окружал отверстие, подобно входу в иной мир. Живой норидор из солдат вел туда.

Боже, как здесь холодно! Он ничего не ел со вчерашнего дня, отказавшись от предложенной пищи, но теперь с благодарностью взял вторую рубашку, которую ему дали по его просьбе. Нельзя, чтобы видели, как он дрожит. Они решат, что это от страха.

Он поднялся по двум грубым деревянным ступенькам, наклонил голову, перешагивая через подоконник окна, и ступил на свежесколоченный деревянный помост, воздвигнутый сразу за наружной стеной. На помосте толпились еще с полдюжины мужчин, а пространство вокруг было запружено людьми, они стояли и на повозках, на крышах, свешивались из окон. Но теперь-то будет какой-нибудь отклик? Нет, и теперь, когда он вышел на резкий дневной свет и они могли видеть его, сгрудившиеся люди стояли молча и мрачно, словно не могли поверить в происходящее. Это все еще было невозможно.

В помост, на котором он стоял, были вбиты четыре железные скобы. Если он будет сопротивляться, его растянут веревками, привязанными к этим снобам. Еще одно свидетельство того, как мало они его понимают. Он не будет сопротивляться, не унизит себя этим. Но он хочет сказать несколько слов этой толпе, всего несколько слов. Он молился о том, чтобы ноги не предав его. Слишком многие его уже предали. Ему дали шапочку, и он тщательно заправил под нее волосы, словно речь шла о прогулке по парку с женой и детьми. Спектакль так спектакль — он сбросил на пол свою накидку, чтобы его было лучше видно.

О Боже! Мороз обхватил его, обратив в ледышку трепещущее сердце. Он глубоко вдохнул обжигающий воздух, чтобы оправиться от шока. Нельзя дрожать! А вот и капитан перед ним, и у него на лбу капельки пота, несмотря на мороз.

— Всего несколько слов, капитан. Я хочу сказать всего несколько слов.

Он стал лихорадочно искать в голове эти слова. Капитан покачал головой.

— Ради Господней любви, ведь самый последний человек имеет право на несколько слов!

— Ваши несколько слов будут стоить мне жизни, сир.

— А мне мои слова и мысли дороже жизни. Вера привела меня на это место, капитан. И я поделюсь ею в самый последний раз.

— Я не могу позволить вам это. Мне жаль, это правда, но я не могу.

— Вы отказываете мне в этом даже сейчас? — Спокойствия в его голосе как не бывало, оно сменилось пылким возмущением, и его охватила новая волна страха. Все пошло прахом!

— Сир, это не в моей власти. Простите меня. Капитан протянул руку, чтобы взять его за рукав, но пленник отступил, и глаза его негодующе вспыхнули.

— Меня можно заставить молчать, но вы никогда не сделаете из меня труса, капитан. Уберите вашу руку!

Ворча, капитан убрал руку.

Время пришло. Больше не будет слов, не будет отсрочек. Прятаться ненуда. Настал момент, которого в глубине души ждали и они, и он. Момент заглянуть в себя и узнать, что он за человек на самом деле. Глядя в небо, он сделал еще один долгий вдох, обжигаясь воздухом. Священник произнес традиционные слова о том, что смерть является окончательным триумфом над вселенским злом и страданиями, но душа его не озарилась надеждой, не увидел он освещающего путь луча света, не увидел небесного спасения. Только стальное холодное небо английской зимы. Он вдруг понял, что ногти все еще остаются в мякоти ладоней, усилием воли разжал кулаки и опустил руки. Тихая молитва. Еще один вдох. Потом он нагнулся, — слава Богу, колени не подвели его, — медленно, с достоинством, как практиковался всю ночь, опустился и вытянулся на грубом деревянном помосте.

А толпа молчала. Пусть бы его слова не ободрили и не вдохновили людей, но, по крайней мере, они позволили бы понять его. Его снова возмутила полная несправедливость происходящего. Он так ничего и не смог объяснить. В отчаянии он еще раз посмотрел на лица людей, этих мужчин и женщин, именем которых обе стороны клялись, ведя друг с другом войну. Теперь они стояли здесь и смотрели на него пустыми глазами, словно безмозглые бараны. И все-таки эти олухи были его народом, ради которого ему пришлось сражаться с теми, кто из-за собственной выгоды подмял под себя закон. Он потерпел поражение, но он уверен, что в конце концов справедливость его дела увидят все. Он делал бы все так же, будь у него другой шанс, другая жизнь. В этом был его долг, и для него не существовало выбора. Не было у него выбора и здесь, на этой голой деревянной сцене, которая все еще пахла смолой и свежими опилками. А они — они поймут, ведь правда? В конце концов…

Доска скрипнула возле его левого уха. Лица в толпе, казалось, замерзли, замерли, словно на гигантском гобелене. Его мочевой пузырь мог вот-вот отказать, — из-за холода или из-за страха? Сколько еще ждать?..

Собраться или, может быть, молиться? Собраться! Он остановил взгляд на маленьком мальчике, не старше восьми лет, в лохмотьях, с хлебными крошками на слюнявом грязном подбородке. Перестав жевать свой ломоть, невинными карими, широко открытыми в ожидании глазами он уставился в какую-то точну примерно в футе над его головой. Боже, как холодно! Так холодно ему еще никогда не было. И вдруг слова, которые он так мучительно силился вспомнить, хлынули потоком, словно кто-то снял запоры с его души.

И в году тысяча шестьсот сорок девятом от Рождества Христова они взяли своего законного владыку короля Чарльза Стюарта[1], защитника веры и Божьей милостью короля Великобритании и Ирландии, и отрубили ему голову.

Ранним зимним утром в спальне, выходящей окнами на сорок акров дворцового парка, не существовавшего в тот день, когда Чарльз Стюарт шагнул в свою вечную жизнь, проснулся его потомок. Воротник пижамы прилип к его потной шее, он лежал лицом вниз на жесткой подушке в пятнах от пота, но ему было холодно. Холодно, как в могиле. Он верил в сны, когда открываются тайны сознания, и у него стало привычкой утром записывать все, что он мог вспомнить, — записную книжку специально для этого он держал возле кровати. Но в этот раз записывать ничего он не стал: в этом не было нужды. Ему и так не забыть ни запаха толпы, смешанного с запахом смолы и опилок, ни стального неба в тот морозный день. Не забыть и невинные карие, полные ожидания глаза мальчика с грязным подбородком, усеянным прилипшими крошками. Не забыть и бесконечного отчаяния, оттого что они не дали ему высказаться, сделав его жертву бессмысленной, а смерть напрасной. Ничего этого ему не забыть, сколько бы он ни старался.