— Созови рабов! — взревел Озмилк, обратив полные бешенства глаза на Барака. — Да будет проклята рука, поднявшаяся на отца! Ты отрекся от своего наследства. Ты отверг мое благословение. Я отлучаю тебя от моего рода и имущества. Я призываю священных предков преследовать тебя смертью и разорением, голодом и чумой. Пусть будет проклята рука, ударившая отца!

Барак содрогнулся от этих слов, но не потерял мужества. Ему хотелось сказать, что у отца тоже есть обязанности, что отец первый порвал родственные узы и потому возражавший ему сын уже не был виноват и его не постигнут месть и проклятье. Но он не мог говорить. Его силы иссякли, и он был способен только на упорное молчание. Ничто не сломит этого упорства. Он не опустил глаз.

— Запереть его наверху, в его комнате! — крикнул Озмилк вошедшим рабам. — Не прячьтесь, там друг за друга! Приказываю обращаться с ним как можно грубее. Если он убежит, вы будете распяты, слышите?

Рабы слышали достаточно ясно. Они схватили Барака. Он не сопротивлялся, когда ему завели руки за спину. Он спокойно и упрямо смотрел на Озмилка.

Если приложить ухо к щели в двери, можно было слышать дыхание рабов. Единственное окошко в комнате было слишком мало, чтобы он мог пролезть в него. Подойдя к углублению в стене, Барак снял два плаща и связал их концы вместе. Он встал на столик и перебросил один конец через перекладину под потолком. Затем связал свободные концы. Без особого труда он поднялся по плащам вверх и залез на перекладину. Комната находилась в боковой части дома, и потолок шел здесь наклонно. Барак начал ковырять штукатурку, досадуя, что не захватил с собой для этого какой-нибудь острый предмет. К счастью, внизу стояла кровать, и куски штукатурки неслышно падали на нее. За дверью заговорили рабы, и Барак перестал работать, пока их голоса не удалились. Вскоре в потолке образовалась дыра, он мог просунуть туда руку и нащупать рейки. Теперь он осмелел, содрал несколько больших кусков штукатурки и осторожно сбросил их на кровать. С рейками было труднее. Он боялся, что, когда начнет их ломать, шум привлечет внимание стороживших его рабов.

Но выбора не было. Он уже очистил от штукатурки довольно большую площадь потолка. С другой стороны реек уже можно было прощупать цилиндрические черепицы кровли, которая спускалась к плоской крыше террасы. Он сообразил, что если даже будет срывать рейки и черепицы, не боясь шума, то успеет выбраться, прежде чем его схватят. Подтянув вверх плащи и обернув их вокруг перекладины, чтобы рабы не могли ими воспользоваться, Барак сделал глубокий вдох и стал яростно сдирать рейки. Он услышал голоса рабов и звук открываемой двери и кинул вниз оторванные рейки. Рабы громко орали. Кто-то крикнул: «Я сбегаю за лестницей!» Собрав все силы, Барак выбил две черепицы, и они покатились по крыше. Затем еще две. Протиснув в дыру плечи, он вдохнул благословенную ночную прохладу, словно впитывал в себя завоеванную свободу. Он сунул в дыру руку и вылез наружу.

Через минуту, исцарапанный, в изодранной одежде, он катился по крыше. Больно стукнулся пятками о водосточный желоб. Раздался треск, но желоб выдержал, а если бы не выдержал, Барак покатился бы на тонкую кровлю летней террасы. Он быстро перебрался на левую сторону крыши. Рабы уже выбегали на двор, нельзя было терять времени. Обхватив обеими руками конец желоба, Барак повис на нем и прыгнул.

Падение вызвало у него тошноту. Ему показалось, что он проваливается в бесконечную темную пустоту. Вдруг он ударился о землю. Вначале он подумал, что покалечился. Но после того, как прошел первый приступ боли, он понял, что цел, может двигать ногами, и мир перестал качаться. Он повернулся и побежал вверх по дороге.

Хармид услышал внизу голоса и прокрался на площадку лестницы, где можно было подслушивать. Клеобула говорила: «Она уехала, ее не будет раньше утра… Разумеется, она не знала, что ты так скоро вернешься, и конечно, не уехала бы, если бы знала…» Мужской голос взволнованно перебил ее: «Но где она? Ты наверняка знаешь, что она приедет завтра?» Хармид поднял брови и усмехнулся. Добродушные люди, вроде Клеобулы, размышлял он, причиняют бесконечно много вреда тем, что они так милы и неспособны огорчать других; они постоянно пробуждают надежды, которые потом оказываются жестоко обманутыми. А кто же этот мужчина? О, разумеется, этот молокосос Барак, этот тщеславный и самоуверенный щенок, который мнит себя солидным человеком высшего круга, а влюбился, как обезумевший юнец.

Пытаясь унять разволновавшегося Барака, Клеобула, нежно воркуя, провела его в сад. Иного и нельзя было ожидать от этой мягкосердечной дурочки, которой суждено умереть с голоду под забором, после того, как она отдаст последний медяк нищему, припрятавшему под каменной плитой очага кругленькую сумму. Люди поразительно неоригинальны в своих способах самоуничтожения.

Хармид подождал, пока не замерли последние отголоски воркования и горьких сетований, и вернулся к своим делам. Прежде всего он удостоверился, что спрятал в рукаве экземпляр «Александры» Ликофрона[129]. Затем внимательно прислушался к звукам, доносящимся снизу, и быстро прокрался в спальню Дельфион. Момент был подходящий по многим причинам, а главным образом потому, что Пардалиски не было дома. Эта проклятая девка любила забавляться в комнате Дельфион, примеряя ее одежды, разглядывая себя в ее лучшее серебряное зеркало — то самое, с ручкой в виде сатира. Пардалиска мешала Хармиду больше всех, а теперь ее не будет дома несколько часов. Маленькая рабыня-негритянка недавно убрала комнату, и сейчас сюда никто не войдет.

Но Хармид не хотел рисковать. У него наготове было объяснение. Он вынул из рукава свиток и закинул его за изголовье кровати. Если его здесь обнаружат, он сумеет разыграть страстного любителя литературы, разыскивающего свиток, одолженный им госпоже: «Ах вот он, за изголовьем. Я так и предполагал, что она читала в постели и свиток скатился на пол. Между прочим, я всегда нахожу книги, которые считал пропавшими, как раз за изголовьем своей кровати…» Лучше всего быть готовым ко всякой неожиданности.

Что это, чьи-то шаги или просто скрипнула половица? Хармид остановился, и его лицо покрылось мертвенной бледностью. Но звуки не повторились, и на его губах снова заиграла слабая улыбка, а глаза были холодные и тусклые, как дымчатые топазы. Он зашатался под тяжестью поднятого им сундука, но сумел передвинуть его без стука. Найдя табурет, он поставил его на сундук. Из-под хитона он вытащил внушительных размеров! мешок. Если кто-нибудь вдруг войдет, он бросит мешок на кровать.

Он взгромоздился на табурет. Да, можно перекладывать из ящика монеты и драгоценности, всовывая руку внутрь мешка, чтобы не слышен был звон металла. Мешок становился все тяжелее, и вот его уже нельзя было держать на весу. Ему удалось опустить его на табурет, правда придавив им ноги (но что значит небольшое неудобство в таком деле?). Мешок все больше наполнялся. Он не мог и думать о том, чтобы оставить в ящике хоть одну золотую монету, хоть одно кольцо или серьгу. Женщина с ее уменьем приспосабливаться, еще довольно молодая, в два счета заработает столько же, а такой прекраснодушный ценитель искусства, как он, не может ведь запятнать свою особу, зарабатывая деньги каким бы то ни было способом, даже способом, излюбленным женщинами. Он захихикал, обшаривая рукой дно опустошенного ящика, и нащупал последнюю монету.

Быстро опустив крышку, он сошел вниз, с трудом стащил мешок на пол и поставил табурет на прежнее место. Теперь ничто не могло вызвать подозрений. Если кто-либо из девушек случайно заглянет сюда и увидит сдвинутый сундук, то подумает, что его передвинула рабыня, подметавшая комнату. Хармид слишком устал, чтобы ставить сундук на место. Гораздо важнее было немедленно уйти из комнаты и унести мешок с ценностями.