Он затянул псалом, и все присутствующие в церкви встали и хором подхватили:

Пели они монотонно, безрадостно. И тем не менее это унылое песнопение придавало протестантскому богослужению некую привлекательность. Джулиан с удивлением заметил, что и король вторит словам псалма. Да, ведь король тоже был протестантского вероисповедания, хотя это трудно было вообразить, видя его почти эпикурейское отношение к жизни.

Наконец пение умолкло, и громогласный голос Захарии Прейзгода загремел с кафедры:

– Я – недостойный работник в винограднике Господа и свидетельствую об Его святом завете гласом и мышцею своею. И я не перестану клеймить вероотступничество, измену, ереси и колебания в нашей истиной вере. Ибо вы колеблетесь и сомневаетесь, забывая: «Грядет Господь Иисус на красном коне сразиться с нечестивцами, со змеями, попирающими землю».

Голос преподобного Захарии гулко раздавался под каменным сводом, глаза пылали фанатичным огнем. Он говорил цветисто, если подобное определение можно применить к проповеди, сулящей кары и муки за малейшее прегрешение. И все же от оратора исходила такая мощная, почти гипнотическая волна, что даже Джулиан невольно поддался ей, наклонился вперед, онемевший и завороженный настолько, что обычный звук, с которым захлопнулась крышка часов, подействовал на него так, что он чуть не вскрикнул. Джулиан резко повернулся к Карлу, который спокойно прятал часы в карман. Карл чуть подмигнул ему и пожал плечами; вся магия слов и взоров оратора вызывала у него лишь обычную циничную полуулыбку.

Преподобный Захария закончил очередной грозный пассаж и только обратил свой огненный взор к пастве, чтобы еще раз насладиться видом плачущей и кающейся толпы, как вдруг с грохотом распахнулась дверь и в проходе меж молящимися появилась группа новых прихожан.

Проповедник застыл с гневно вознесенным над головой кулаком. Присутствующие стали оглядываться, переводя дыхание и обмениваясь репликами. Карл Стюарт невольно подался вперед, и даже невозмутимый Джулиан застыл, открыв рот.

Вошедшие стояли на возвышении у лестницы, и тусклый дневной свет осеннего дня одевал их сияющим ореолом. Вернее, сияние исходило от молодой дамы, стоявшей впереди. Красивая яркой, вызывающей красотой, в роскошном платье алого шелка, расшитого золотом, она была истинно великолепна, словно луч света среди темной массы прихожан.

Несмотря на свой невысокий рост, она была безупречно женственна и грациозна. Из-под широкополой шляпы, с капризной небрежностью сидевшей на голове, ей на плечи стекали тугие завитки солнечно-золотых, почти перламутровых локонов. Пышный плюмаж из черно-белых перьев опускался на одно плечо. Бархатный плащ, тяжелыми складками ниспадавший до пола, был надет так, чтобы не скрывать роскошного платья с отложным воротником голландских кружев, а само верхнее платье, достаточно открытое, позволяло видеть низкий вырез лифа и пышные рукава, обшитые позументом, в прорезях которых виднелся нижний рукав из сборчатой кисеи. На руках красавица держала длинноухого спаниеля персикового цвета и, чуть подняв подбородок, окидывала взглядом зал. Когда она повернулась, стало видно ее удивительно привлекательное лицо. По форме оно напоминало сердечко: широкий выпуклый лоб, высокие скулы и округлые щеки, плавно сужающиеся к маленькому заостренному подбородку. Кожа ее казалась светлой, как лунное сияние. Очаровательный гордый рот, небольшой нос безупречной формы, миндалевидные, словно лисьи, глаза под темными дугами изящно изогнутых бровей довершали портрет.

– Ева! – почти выдохнул Карл.

А Джулиан подумал, что так же хороша должна была быть и сама праматерь Ева, если ради нее Адам забыл все заповеди Божьи.

В церкви воцарилась тишина. Ева, оглядев собравшихся и поудобнее перехватив спаниеля, грациозно сошла по лестнице и направилась к передним рядам, где для дочери лорда Робсарта были предусмотрительно оставлены места. Двигалась она легко, словно ее нес невидимый ветер. На лице ее отражались высокомерие и своенравие, и она будто не видела никого вокруг. Откинув голову немного назад, она делала вид, что ее не интересует впечатление толпы, собравшейся в церкви. В зале же произошло движение, возник ропот, переходящий в возмущенный гул. Само появление этой красавицы в ее яркой одежде оскорбляло суровые нравы пуритан, и прихожане глухо роптали, не смея громко высказать возмущение. Лишь немногие улыбались, а некоторые даже привстали, приподнимая шляпы. Кланялись не только ей, но и ее спутникам.

Джулиан обратил внимание на рослого, широкоплечего мужчину в военном мундире. Так вот каков племянник Гаррисона, убийцы короля. Хорош собой, одет элегантно, но без щегольства. Мужественное лицо с аккуратной небольшой бородкой, светлые глаза. Волосы русые, почти золотые, были острижены не под скобу, как у пуритан, но короче, чем у кавалеров, и лежали красивой естественной волной. Гаррисон-младший двигался мягко, как свойственно сильным, крупным мужчинам, но в том, как он шел, опустив плечи и чуть склонив голову, чувствовалось, что ему явно не по себе. И не только потому, что они прервали проповедь или его ожидала встреча с брошенной невестой. Он явно не одобрял того неприкрытого вызова, какой всем своим видом выражала его прекрасная спутница.

Но Джулиан тут же перестал думать о нем, лишь только взглянул на девушку, шедшую чуть позади этой пары. Он узнал в ней утреннюю незнакомку. Она и в самом деле была высокая и, как оказалось, совсем молоденькая – ей явно не исполнилось и двадцати. Это угадывалось по хрупкой девичьей фигуре и застенчивой робости, с какой она держалась. Как и Стивена Гаррисона, ее несомненно смущало то внимание, которое они привлекали к себе. Девушка шла опустив голову, нервно сжимая томик Библии. Красавицей в полном смысле она не была, но большие карие глаза под длинными темными дугами бровей и смуглая кожа придавали особую прелесть этому серьезному, сосредоточенному личику. Нос оказался несколько длинноват, но тонок, а рот, пожалуй, слишком велик и излишне чувственен для столь скромного взгляда. Вот открытая стройная шея выглядела по-настоящему красивой: длинная, чуть склоненная вперед – такие называются лебедиными; голова посажена на ней с врожденной естественной грацией, с гордостью, внушающей почтение.

Меж тем новоприбывшие заняли свои места перед кафедрой, и суровый пастор продолжил речь. Но при этом взгляд его так и впился в даму в алом:

– Внемлите же мне, дети мои, и помните: Судный день грядет! И те, кто кичатся своими пышными одеждами, будут ввергнуты в бездну отчаяния! А человеческое воображение не в силах представить все ужасы ада!..

При этом он почти указывал на Еву. В зале стоял гул, многие согласно кивали. Но Стивен Гаррисон, видимо, контролировал ситуацию. Он даже встал и что-то сказал проповеднику. Тот смерил помощника шерифа гневным взглядом, но все же несколько успокоился, даже постепенно сменил тему проповеди. Теперь он говорил, что верующим следует настаивать, чтобы Господь Иисус Христос был публично объявлен королем Англии, чтобы законы этого Царя Небесного, как они записаны в Ветхом Завете, были признаны единственным и окончательным судом.

Неожиданно поток его красноречия был прерван чистым и звонким голосом Евы Робсарт:

– Если делать, как вы требуете, преподобный, тогда бы воров в Англии надо не клеймить, а убивать. Но разве не гласит одна из заповедей Иисуса – не убий?

Кажется, красавица намеревалась сорвать проповедь теологическим диспутом. Захария и в самом деле запнулся и смотрел на нее, открывая и закрывая рот, словно от возмущения и гнева у него перехватило дыхание. И опять под старым каменным сводом церкви пронесся недовольный гул. Были и такие, кто встал и покинул церковь.

Наконец Захария Прейзгод совладал с собой и продолжил речь. Теперь он говорил о зле, с которым должны бороться праведные.