Александр Васильевич Цингер (1870–1934)

Выпускаемая новым изданием книга А. В. Цингера «Занимательная ботаника» является первым посмертным изданием. Эти «бесхитростные любительские беседы», как называл их сам автор, физик по специальности и любитель ботаники, к которой он имел очень серьезные «родственные чувства», были по достоинству и высоко оценены читателями. Поэтому нет необходимости говорить о значении «Занимательной ботаники» и о превосходном изложении и структуре книги, написанной автором, блестящий популяризаторский талант которого всеми признан.

Поскольку последнее, четвертое издание «Занимательной ботаники» вышло в 1934 г., нам пришлось тщательно просмотреть весь текст книги, внеся в него фактические поправки и те изменения, которые вытекали непосредственно из достижений, обогативших советскую биологическую науку за последние 12–15 лет, прошедших после выхода в свет четвертого издания.

Однако мы взяли на себя смелость сделать ряд дополнений к тексту автора, стараясь построить их по возможности в том же стиле, в каком написана «Занимательная ботаника». Конечно, сделать это было чрезвычайно трудно, и сколь это удалось, об этом уже будут судить читатели этого нового издания. Такие дополнения были сделаны для эвкалиптов, для секвойи, о цитрусах, подсолнечнике и белладонне; во всех этих местах новый текст выделен квадратными скобками.

Кроме этих дополнений мы включили две беседы, написанные заново: 1) «Еще о пигмеях» (Волга цветет) и 2) «К охотникам за растениями». Эта последняя глава помещена вместо главы «Флора СССР как источник сырья», написанной в свое время научным редактором последнего издания.

В конце книги дано также небольшое послесловие «О "Занимательной ботанике" и ее авторе», в котором мы попытались осветить подробнее это несколько необычное явление в истории ботаники, когда профессор физики так удачно и ярко разрешил трудную задачу «сагитировать юных натуралистов», для которых прежде всего написана эта книга, на глубокое и вдумчивое изучение природы.

Сложность всех указанных дополнений заключалась еще и в том, что мне как специалисту-ботанику не всегда легко было стать на «точку зрения непритязательного любителя»… Одно лишь может служить мне надеждой на оправдание, что если бы, у нас было больше таких любителей ботаники, как покойный А. В. Цингер, тогда успех и серьезное увлечение ботаникой наших молодых натуралистов были бы обеспечены в еще большей степени, чем сейчас.

С. Станков

Москва.

Май, 1951.

Я лишь скромный, непритязательный любитель ботаники, но сохраняю любовь к растительному миру в течение всей своей жизни, с самого раннего детства. Мои «родственные чувства» к ботанической науке имеют несколько большие основания, чем у чеховского Вафли. Пусть читатель простит меня, если я несколько задержусь на своих «родственных» связях с ботаникой. В моем рассказе о прошлом, может быть, найдется кое-что интересное и для теперешнего молодого поколения любителей флоры.

Отец мой был профессором математики. Всю молодость свою он провел в Москве, вдали от природы, только лет с 35 начал он довольно регулярно проводить летние месяцы среди полей и лесов. Первое время растительный мир был ему совершенно чужд: по собственным его рассказам, он с трудом отличал рожь от овса. Однако мало-помалу он настолько увлекся ботаникой, что через несколько лет из него выработался опытный, авторитетный знаток нашей флоры, впоследствии отмеченный званием почетного доктора ботаники. Это был, насколько мне известно, единственный случай соединения в одном лице доктора ботаники с доктором математики.

Что же дало первый толчок, побудивший моего отца от формул и геометрических построений перенести свои интересы к формам и жизни растений? По собственному признанию отца, этот толчок дали совместные прогулки и беседы с тогдашним московским профессором ботаники Н. Н. Кауфманом[1], автором известного в свое время определителя «Московская флора». «Когда я посмотрел, как Кауфман собирает и исследует растения, – говаривал отец, – когда я послушал его рассказы, у меня точно открылись глаза: и трава, и лес, и почва представились мне в совершенно новом свете, полные самого глубокого интереса».

Увлекшись ботаникой на всю жизнь, отец мой умел увлекать и других. Не говорю о многих его последователях и почитателях. Академик С. Г. Навашин[2] в юности готовился быть химиком, но по его собственным рассказам увлекся ботаникой в значительной мере под влиянием профессора математики В. Я. Ц и н г ер а. Один из лучших знатоков нашей флоры, Д. И. Литвинов[3] (б. хранитель гербария Академии наук СССР), по образованию и первоначальной деятельности был инженером; в его увлечении ботаникой огромную роль сыграло знакомство с моим отцом.

Что касается меня, то я в те времена относился к делу совершенно по-мальчишески. Мне все хотелось найти что-нибудь необыкновенное, никем не виданное. Я наивно полагал, что в этом – главная суть дела. Среди проявления растительной жизни меня привлекали такие курьезы, как движущиеся тычинки барбариса, взрывающиеся плодики «Не тронь меня»[4], пыльники орхидей, в виде грибочка прилипающие к хоботку насекомого, и т. п.; но подробнее вникнуть в такие явления меня не тянуло, а главное – я оставался равнодушным к тысячам менее эффектных, но иногда гораздо более интересных деталей, которые более вдумчивому наблюдателю открываются повсюду.

Еще мальчишкой я мог назвать более сотни различных растений их научными, латинскими именами; но сколько-нибудь толкового представления о системе растений у меня совсем не было. Помню, мне было уже лет 15, когда отец поручил мне разложить один гербарий, хоть приблизительно, по семействам. Что у меня получилось!.. Нечего уже говорить, что чистотел (Chelidonium majus) попал у меня в Крестоцветные, а дымянка (Fumaria officinalis) очутилась близ Губоцветных; я не усомнился белую водяную лилию (Nymphaea alba) занести в семейство Лилейных. Лишь позднее я стал понимать, что узнать латинское название еще не значит определить растение, что суть дела не в названии, а в выяснении степеней родства данного растения с другими.

Из меня так и не вышло ботаника, но привитый с детства интерес сохранился и поддерживался частыми соприкосновениями с многочисленными деятелями ботанической науки.

Пособирать на досуге растения, покопаться в определителях, почитать о разных чудесах нашей и экзотической флоры, послушать рассказы сведущего специалиста, – все это было для меня наслаждением в течение всей жизни.

Когда я больным попал впервые в благодатный уголок Южного Крыма, тамошняя флора была для меня живым источником утешения и радости. С чувством горячей симпатии и глубокой признательности вспоминаю я ученого садовода Никитского сада[5], Эдуарда Андреевича Альбрехта и Сергея Сергеевича Станкова[6] (ныне профессора Горьковского университета), которые были моими руководителями среди исключительных богатств дикой и культурной растительности Крыма. Часто при составлении этих очерков воскресали в моей памяти живые, интересные беседы с этими последними учителями моими в области ботаники, дружески делившимися со мной своими обширными знаниями и увлекавшими своей беззаветной любовью к природе.