— Интересно, Ирина одна жила? — спросила Оксана, завинчивая тюбик помады и пряча его в сумочку. — Она никогда не говорила о своей семье. Ты как считаешь — у нее был приятель?

— Вряд ли. Что-то мне в это не верится. Жалко ее все-таки. Какая-то она несчастная, правда?

Оксана согласилась, что Ирину можно только пожалеть. Увидела приближающийся автобус и, махнув рукой, помчалась к остановке. Наташа огляделась по сторонам, несмело закурила. Она начала курить недавно и боялась, что ее увидит с сигаретой кто-нибудь из знакомых. Скажут родителям, а те… Такой скандал устроят, что с театром придется попрощаться!

— Ты домой? — услышала она у себя за спиной и резко обернулась. На ступенях кинотеатра стояла Милена.

— Допустим, — сухо ответила Наташа. Она не была расположена общаться с этой девчонкой. Пусть сперва научится, как себя вести! Но в поведении девочки произошла странная перемена. Она больше не смотрела волком, не дергала плечом, не грубила. Она как будто даже заискивала.

— Ты где живешь? — спросила Милена. Наташа ответила, что возле метро «Щелковская». Она направилась к перекрестку, давая понять, что разговор окончен, но девочка увязалась за ней.

— Олю похоронили неделю назад, — заговорила она, и Наташа невольно замедлила шаг. — Родители так переживают… Но им-то легче. Их все-таки двое. А я теперь одна.

— Но ты ведь живешь с ними? — удивилась Наташа.

— Да, ну и что? Они со мной почти не говорят. Мама на работе, у отца ученики, я весь день его не вижу. Ау нас с Олей была одна комната. Знаешь, как страшно там засыпать? Мне все кажется, что она лежит в своей постели.

Постоянно включаю свет. Почти не сплю…

Наташа остановилась. Она больше не сердилась на эту странную, то замкнутую, то чересчур откровенную девочку. Не могла сердиться.

— Слушай, а почему ты пришла к нам в театр? — поинтересовалась она. — Наверное, тебе тяжело? Ведь Оля здесь занималась. Я бы так не смогла!

— Да нет, нормально… — протянула Милена.

— А твои родители не возражают против театра? Ведь Оля сюда не ходила, обманывала их… Они не боятся, что ты тоже…

— Нет! — оборвала ее Милена, и Наташа снова напоролась на прежний ледяной взгляд. Девушка в замешательстве заглянула в свою сумку, нащупала проездной.

Остановка, с которой отходил ее троллейбус, была уже близко.

— Послушай, — сдержанно сказала она. — Почему ты за мной идешь? Если тебе неприятно со мной разговаривать — иди домой, я ведь тебя не держу.

Милена слегка задохнулась, хотя шли они медленно, запыхаться она не могла. Девочка явно волновалась, Наташа видела это. Но почему? Сама грубит и сама же переживает за свою грубость? «Неужели я была такой в четырнадцать лет? — мельком подумала Наташа. — Какой ужас! С ней просто невозможно разговаривать…» Наконец Милена выдавила:

— Я хотела с тобой поговорить. Об Оле.

— Ну, говори, — согласилась девушка. Она заметила подъезжающий к остановке троллейбус и бросила:

— Только мне уже пора. Как-нибудь потом поговорим.

И только в троллейбусе, усевшись на заднее сиденье, она обнаружила, что Милена последовала за ней. Только вошла через переднюю дверь. Некоторое время девочка делала вид, что не замечает Наташу. Но вскоре их взгляды встретились. Так они проехали несколько остановок — в разных концах салона, не обменявшись ни словом, ни кивком, только изредка встречаясь взглядами. Наташе было уже не по себе. Она так и сяк прикидывала, почему эта девчонка к ней привязалась. Хочет поговорить о сестре?

Но она же сама то и дело ее обрывает, не дает задать вопроса, сочувствие ей, кажется, совсем не нужно… Наконец Наташа не выдержала и сошла на очередной остановке, хотя до дома было еще далеко. Она надеялась, что Милена уедет дальше, но та успела выскочить. Девчонка стояла, ничуть не скрываясь, придерживая спадающий с плеча рюкзачок и с вызовом смотрела на нее. Наташа не выдержала и подошла:

— Ну, что тебе от меня надо? Поговорить? Говори!

— А тебе что — не терпится? — спросила та. Она говорила резко, но Наташа заметила, что девчонку сотрясает мелкая дрожь. Вечер был жаркий, и, конечно, Милена дрожала не от холода. «Психованная», — решила Наташа.

— Мне не терпится узнать, почему ты мне грубишь, — как можно спокойнее сказала она, все время повторяя про себя: «Я старше, надо держаться спокойно, это всего лишь девчонка, противная девчонка, ей хочется вывести меня из равновесия, она почему-то на меня злится…» Она увидела, как Милена сжимает кулаки. Однако дрожать девочка перестала.

— Значит, ты дружила с Ольгой? — сдавленно спросила она. — Ты же всем говоришь, что дружила!

— Ну, предположим, — ответила Наташа. — И поэтому ты ко мне цепляешься?

— Ты все врешь! — с ненавистью произнесла девочка. — Ты ее просто использовала! Теперь я тебя вычислила! Если вы попробуете опять ко мне приставать — я пойду в милицию! Мне все равно, я готова и в колонию… Только вы тоже сядете в тюрьму! Теперь я знаю, что это ты! Наташа онемела. Она слышала каждое слово, но не понимала ни одного.

— Что ты плетешь? — наконец опомнилась она. — Какая колония? Да ты с ума сошла? Что я тебе сделала…

И вдруг Милена зажмурилась и, не открывая глаз, с размаху ударила Наташу кулаком в плечо. Удар получился сильный — девчонка была крупной для своих лет. Наташа отшатнулась, в растерянности отступила. Ей даже в голову не пришло обороняться, она была слишком растеряна.

Если бы Милена захотела ударить ее еще раз, Наташа бы даже руки не подняла. Боли она еще не чувствовала, наступил шок. На них уже оборачивались. Костановке подъехал очередной троллейбус, раскрылись двери.

— И попробуйте только мне позвонить! — визгливо закричала Милена, не обращая внимания па то, что на них смотрят прохожие. — Я там больше не живу, ты поняла?!

Вы меня не найдете! И только троньте моих родителей!

С этими словами она развернулась и вскочила в троллейбус. Двери с грохотом сомкнулись, и Наташа осталась на остановке одна. Она смотрела вслед троллейбусу, машинально поглаживая ушибленное плечо. Потом оттянула майку, увидела на белой, еще не загоревшей коже темно-розовое пятно. «Синяк будет черный, — подумала она как-то отстраненно, будто не о себе. — Да ведь она больная, совсем больная! Может, после смерти сестры свихнулась? Все время говорит об этом… Ее надо гнать из театра! Завтра же скажу Ирине…»

Михаил больше не запирался, принимая душ. Не от кого стало закрываться с тех пор, как он стал жить один.

Вода шла еле теплая, но в такую жару это было даже приятно. Сквозь шум льющейся воды он как будто услышал телефонный звонок. Выключил душ и убедился — телефон в самом деле звонит. Он набросил на плечи полотенце и отправился снимать трубку.

— Слушаю, — сказал он, но ему никто не ответил. — Слушаю, говорите.

Молчание. Но на другом конце провода кто-то был, кто-то напряженно вслушивался в его голос. Михаил пожал плечами:

— Вас не слышно, перезвоните.

Он давно отучился грубить в таких случаях. С тех самых пор, как его дочери позвонил мальчик. Мальчик попался очень застенчивый, и, если трубку брала не Даша, он просто молчал, и никакими силами его нельзя было разговорить. Михаил как-то отчитал его — он догадался, кто это звонит. После этого Дашка устроила отцу скандал — как он смеет грубить ее друзьям! Это было осенью. Ей только что исполнилось одиннадцать лет, и она стала считать себя взрослой. Солидно повторяла, что «разменяла второй десяток». Говорила это с таким пафосом, будто этот десяток уже приближался к концу и ей было по меньшей мере двадцать лет.

Михаил вернулся в ванную и в последний раз окатился прохладной водой, смывая остатки мыла. Потом сварил себе кофе, вышел с чашкой на балкон. Вчера вечером он произвел здесь уборку. Вынес из чулана плетеный столики табуретку. Теперь можно было расположиться с удобствами.

Михаил с корнем вырвал засохшие прошлогодние цветы, разрыхлил землю в ящиках, посадил укроп и петрушку. Он умел выращивать только эти неприхотливые и полезные растения. Их требовалось поливать — больше ничего. А вот Люба с Дашкой возились на балконе часами, сверялись с какими-то книжками, что-то прищипывали, купировали, поливали удобрениями… Зато их висячий садик выглядел чудесно. В прошлом году здесь росли чайные розы, анютины глазки, настурции, петунии, душистый горошек. Люба планировала посадить жасмин, но такт не посадила. «Ну а и меня хватит и петрушки, — подумал он, осторожно присаживаясь на рассохшийся табурет. — По крайней мере, отпадет одна статья расходов И балкон как-то веселее будет выглядеть. А то, наверное, уже весь двор обратил внимание, что цветов нет. Сразу видно, что я развелся…»