— Разумеется, она шевельнулась, — сказал он. — Неужели я такой уж безмозглый болван, Уотсон, чтобы посадить в комнате явное чучело и надеяться с его помощью провести самых хитрых мошенников, какие только существуют в Европе? Мы торчим в этой дыре два часа, и за это время миссис Хадсон меняла положение фигуры восемь раз — то есть каждые четверть часа. Само собой, она подходит к ней так, чтобы ее собственной тени не было видно… Ага!

Внезапно он затаил дыхание и замер. В полумраке я увидел, как он стоит вытянув шею, в позе напряженного ожидания.

Улица была теперь совершенно пустынна. Возможно, что те двое все еще стояли, притаившись, в подъезде, но я уже не мог их видеть. Вокруг нас царили безмолвие и мрак. И во мраке отчетливо выделялся желтый экран ярко освещенного окна с контурами черной фигуры в центре. В полном безмолвии я слышал свистящее дыхание Холмса и чувствовал, как сильно он взволнован. Внезапно он толкнул меня вглубь комнаты, в самый темный ее угол, и зажал мне на минуту рот рукой, требуя тем самым полного молчания. В эту минуту я ощутил, как дрожат его пальцы. Никогда еще я не видел его в таком возбуждении, а между тем темная улица казалась все такой же пустынной и безмолвной.

И вдруг я услышал то, что уже уловил более тонкий слух моего друга. Какой-то тихий, приглушенный звук донесся до меня, но не со стороны Бейкер-стрит, а из глубины того самого дома, где прятались мы вдвоем. Вот открылась и закрылась входная дверь. Через секунду чьи-то крадущиеся шаги послышались в коридоре — шаги, которые, очевидно, стремились быть тихими, но гулко отдавались в нежилом доме.

Холмс прижался к стене; я сделал то же, крепко стиснув револьвер. Вглядываясь в темноту, я различил неясный мужской силуэт, черный силуэт чуть темнее черного прямоугольника открытой двери. Минуту он постоял там, затем пригнулся и крадучись двинулся вперед. Во всех его движениях таилась угроза. Эта зловещая фигура была в трех шагах от нас, и я уже напряг свои мускулы, готовясь встретить нападение пришельца, как вдруг до моего сознания дошло, что он и не подозревает о нашем присутствии.

Едва не коснувшись нас, он прошел мимо, прокрался к окну и очень осторожно, совершенно бесшумно, поднял раму почти на полфута. Когда он нагнулся до уровня образовавшегося отверстия, свет с улицы, уже не заслоненный грязным стеклом, упал на его лицо. Это лицо выдавало крайнюю степень возбуждения. Глаза лихорадочно горели, черты были страшно искажены.

Незнакомец был уже немолодой человек с тонким ястребиным носом, высоким лысеющим лбом и длинными седыми усами. Цилиндр его был сдвинут на затылок, пальто распахнулось и открывало белоснежную грудь накрахмаленной фрачной манишки. Смуглое, мрачное лицо было испещрено глубокими морщинами. В руке он держал нечто вроде трости, но когда он положил ее на пол, она издала металлический лязг. Затем он вынул из кармана какой-то предмет довольно больших размеров и несколько минут возился с ним, пока не звякнуло что-то железное, — видимо, он приладил какую-то пружину или задвижку. Стоя на коленях, он нагнулся вперед и всей своей тяжестью налег на какой-то рычаг, в результате чего мы услышали длительный, скрежещущий, резкий звук, еще более громкий, чем прежде. Тогда он выпрямился, и я увидел, что в руке у него было нечто вроде ружья с каким-то странным, неуклюжим прикладом. Он открыл затвор, вложил что-то внутрь и снова защелкнул его. Потом, сев на корточки, положил конец ствола на подоконник, и его длинные усы повисли над стволом, а глаза сверкнули, вглядываясь в точку прицела. Наконец он приложил ружье к плечу и с облегчением вздохнул: мишень была перед ним — изумительная мишень, черный силуэт, четко выделявшийся на светлом фоне. На мгновенье он застыл, потом его палец нажал на собачку, и раздалось странное громкое жужжанье, а вслед за ним серебристый звон разбитого стекла.

В тот же миг Холмс подпрыгнул, как тигр, обрушился на спину стрелка и повалил его на пол ничком. Но через секунду тот вскочил на ноги и с невероятной силой схватил Холмса за горло. Тогда рукояткой моего револьвера я ударил злодея по голове, и он снова упал. Я навалился на него, и в ту же минуту Холмс дал резкий свисток. С улицы послышался топот бегущих людей, и вскоре два полисмена в форме, а с ними сыщик в штатском платье ворвались в комнату через парадную дверь.

— Это вы, Лестрейд? — спросил Холмс.

— Да, мистер Холмс. Я решил сам заняться этим делом. Рад видеть вас снова в Лондоне, сэр.

— Мне казалось, что вам не помешает наша скромная неофициальная помощь. Три нераскрытых убийства за один год — это многовато, Лестрейд. Но дело о Мольсейской тайне вы вели не так уж… то есть я хотел сказать, что вы провели его недурно…

Все мы уже стояли на ногах. Наш пленник тяжело дышал в руках двух дюжих констеблей, крепко державших его с двух сторон.

На улице начала собираться толпа зевак. Холмс подошел к окну и закрыл его. Лестрейд зажег две принесенные им свечи, а полицейские открыли свои потайные фонарики. Наконец-то я мог рассмотреть нашего пленника.

У него было необычайно мужественное и в то же время отталкивающее лицо. Лоб философа и челюсть сластолюбца говорили о том, что в этом человеке были заложены большие способности как к добру, так и ко злу. Но жестокие, стального оттенка глаза с нависшими веками и циничным взглядом, хищный ястребиный нос и глубокие морщины, избороздившие лоб, указывали, что сама природа позаботилась наделить его признаками, свидетельствовавшими об опасности этого субъекта для общества. Ни на кого из нас он не обращал ни малейшего внимания; взгляд его был прикован к лицу Холмса, на которого он глядел с изумлением и ненавистью.

— Дьявол! — шептал он. — Хитрый, хитрый дьявол!

— Итак, полковник, — сказал Холмс, поправляя свой измятый воротник, — закадычные приятели встречаются вновь, как говорит старинная поговорка. Кажется, я еще не имел удовольствия видеть вас после того, как вы удостоили меня своим благосклонным вниманием, — ну, помните, когда я лежал в той расселине над Рейхенбахским водопадом.

Полковник, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от моего друга.

— Дьявол, сущий дьявол! — снова и снова повторял он.

— Я еще не представил вас, — сказал Холмс. — Джентльмены, это полковник Себастьян Моран, бывший офицер Индийской армии ее величества и лучший охотник на крупного зверя, какой когда-либо существовал в наших восточных владениях. Думаю, что не ошибусь, полковник, если скажу, что по числу убитых вами тигров вы все еще остаетесь на первом месте?

Пленник с трудом сдерживал ярость и продолжал молчать. Он и сам был похож на тигра: глаза у него злобно сверкали, усы ощетинились.

— Меня удивляет, что моя несложная выдумка могла обмануть такого опытного охотника, — продолжал Холмс. — Для вас она не должна быть новинкой. Разве вам не приходилось привязывать под деревом козленка и, притаившись в ветвях с карабином, ждать, пока тигр не придет на приманку? Этот пустой дом — мое дерево, а вы — мой тигр. Думаю, что иногда вам случалось иметь в резерве других стрелков на случай, если бы вдруг явилось несколько тигров или же — что мало вероятно! — если бы вы сами промахнулись. Эти господа, — он показал на нас, — мои запасные стрелки. Мое сравнение точно, не так ли?

Внезапно полковник Моран с яростным воплем рванулся вперед, но констебли оттащили его. Лицо его выражало такую ненависть, что страшно было смотреть.

— Признаюсь, вы устроили мне небольшой сюрприз, — продолжал Холмс. — Я не предполагал, что вы сами захотите воспользоваться этим пустым домом и этим окном, действительно очень удобным. Мне представлялось, что вы будете действовать с улицы, где вас ждал мой друг Лестрейд со своими помощниками. За исключением этой детали, все произошло так, как я ожидал.

Полковник Моран обратился к Лестрейду.

— Независимо от того, есть у вас основания для моего ареста или у вас их нет, — сказал он, — я не желаю переносить издевательства этого господина. Если я в руках закона, пусть все идет законным порядком.