На экраны СССР в 1967 году вышел фильм Клода Лелуша "Мужчина и женщина". С этого момента все советские люди точно знали, что счастье есть. Его не может не быть. И живёт оно в Париже. И самый романтичный мужчина на свете это каскадёр и гонщик. С этого момента путь в Париж был выстлан светом солнечного восхода. Только в Париж. А каскадёром я стал здесь, в родной и замкнутой России. До поры до времени.
Уже обучаясь в институте авиационного приборостроения, мне удалось приоткрыть железный занавес, опущенный над нашей страной, и побывать за её границами в других странах. Я ощутил величие Вавеля в Кракове, я восторгался живописью Леонардо да Винчи в его художественной галерее, я гулял по Варшаве, наслаждался запахом кофе в Познани, стриптизом в ночных клубах Гданьска, удивлялся многообразию зверей в зоопарке Берлина, утопал в уютных креслах баров Ляйпцига, изумлялся картинами дрезденской галереи, нежился в турецких банях Будапешта, молился в кафедральном соборе Софии, тащился по золотым пескам до сказочного острова Несебр но … Париж мерцал в ночных снах миражом своих мансард и башен Собора Божией матери.
Мечта перелететь океан и задрать голову на небоскрёбы Нью-Йорка к концу семидесятых стала превращаться в реальность. Мне удалось оформить стажировку в Америке в школе Ли Страсберга для завершения моей научной работы в Театральном институте. При оформлении необходимых документов грянула война в Афганистане и американцы прекратили с нами все научные и культурные связи. Вот тут-то из сиреневого импрессионистического тумана снова появился Париж. Куратор зарубежных стажировок в Министерстве высшего и среднего специального образования предложила мне для удовлетворения моих научных запросов Францию. Правда я не знал французского языка, но до собеседования в посольстве оставалось ещё три месяца.
Каким-то чудом удалось добыть персональное приглашение от Жана-Поля Бельмондо. Мой приятель Эрик Вайсберг работал тогда директором на кинокартине Сергея Юткевича «Ленин в Париже» и согласился по моей просьбе переговорить с ним. Жан-Поль очень удивился, поведал что в Национальной консерватории драматического искусства совершенно нечему учиться представителю страны системы Станиславского, но приглашение для меня подписал. Спустя три месяца, пройдя курс подготовки по французскому языку и другим полезным предметам, я прошёл собеседование с атташе по культуре посольства Франции, что в Москве на проспекте Мира, и получил въездную визу сроком на один год. Когда я собрал свой чемодан и собрался вылететь в Париж, меня вызвал ректор ЛГИТМиКа Николай Михайлович Волынкин и сказал, что поездка отменяется. На меня в Обком КПСС поступило анонимное письмо с клеветническими обвинениями в антисоветизме и связи с бандитами и предателями Родины. Сделали это друзья Володи Путина, которые конкурировали со мной в сфере кинематографа, мой бывший тренер и завистники из моего института. Чтобы проверить эту ложь требовалось время. Стажировка была сорвана. Такой точный временной расчёт мог сделать только большой специалист, работавший в этой пятой службе КГБ. Для подстраховки я написал письмо с протестом начальнику управления КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области Д.П.Носыреву и самому Председателю КГБ СССР Ю.В.Андропову. Я был уверен в своей непогрешимости и мерзопакостных происках моих завистников. Через три месяца следствия меня оправдали, но стажировка была сорвана. Париж растаял в тумане.
То, что запретный плод сладок, известно давно. Любая поездка за границу в советском обществе воспринималась, как свершившийся подвиг. Любые пластмассовые безделушки из-за границы воспринимались соотечественниками, как «аленький цветочек». Странным было то, что ни один город мира, ни Лондон, ни Вена, ни Берлин, ни Мадрид, ни Токио не произносились мечтательными барышнями светских советских салонов с таким чарующим придыханием, как Париж. Тому виной была загадка. То ли приключения мушкетёров Людовика XIV, так сказочно описанные Александром Дюма, то ли выставки импрессионистов, вызвавшие на них шквал критики, то ли восторженные воспоминания Хемингуэя о проведённых в Париже годах, то ли любовь к Маленькому принцу Антуана де Сен-Экзюпери, то ли фильмы Лелуша — Бог его знает. Но только о Париже мечтали по ночам все советские люди. Мечтал и я. Мечтал до галлюцинаций, до такого накала страсти, которое похоже на всполох пламени при трении палочки нашими предками при разжигании огня. И мечта моя, наконец, сбылась.
Как ранняя весна, наступила горбачёвская перестройка, а с нею советским гражданам была разрешена свобода передвижений по миру. Правда двигаться-то разрешили, но с таким числом ограничений, что похоже это было на передвижение в кандалах. Денег выезжающим меняли мало. Триста советских рублей на человека во Внешэкономбанке обменивали на 210 долларов США по курсу за один рубль давали 66 центов. Ну такие доллары паршивые, а рубли такие крепкие на международном рынке были в то время по мнению нашего правительства.
Андрей Кончаловский проживал тогда в Америке и снял два прекрасных фильма "Возлюбленные Марии" и "Поезд-беглец". Как раз в этот момент он снимал в Америке "Танго и Кэш" с Сильвестром Сталлоне. Получив солидный, измеряемый сотнями тысяч долларов, гонорар, он купил квартиру в центре Парижа. От своей природной доброты и щедрости он стал приглашать туда своих друзей. Мне неслыханно повезло оказаться в их числе. Андрей пригласил в Париж меня, а своего агента Николь Канн попросил пригласить мою жену. Гражданин Франции должен был гарантировать приглашаемому не только кров, но и определённые социальные гарантии и медицинскую страховку. Получив по почте два листочка бумаги с какими-то каракулями, я советский человек не мог поверить в их магическую силу. Но, простояв несколько часов в очереди во Французское консульство на набережной Мойки, мне ткнули печатью в международный паспорт и сказали, что я могу въехать во Францию на три месяца. Международный паспорт выдавал районный Отдел виз и регистрации. Это было похоже на преисподнюю. Десятки советских граждан с приглашениями от друзей и родственников толпились во всех коридорах и на улице и ждали момента, когда сотрудница ОВИР, просмотрев документы и фотокарточки, не пошлёт тебя на три буквы, а примет твои документы и попросит подождать официального приглашения на получение паспорта или отказа. Случилось чудо. После проработки моей личности в КГБ мне выдали международный паспорт со сроком действия один год.
Сомневаясь в том, что такая лафа продлится долго, я написал письмо в Рим супругам Гаррубо, которых принимал у себя в гостях в Ленинграде в 1984 году. Тогда Андрон попросил меня принять известного фоторепортёра Марио Гарруба и помочь ему снять репортаж о Петербурге. Я с удовольствием помог Марио и получил от него приглашение в гости, в Рим. Тогда это было нереально и я пропустил его слова мимо ушей. Теперь я послал Марио и Алле письмо с просьбой прислать приглашение. Через неделю приглашение валялось в моём раздолбанном почтовом ящике. В Итальянском консульстве мне поставили въездную визу и путь в Италию был открыт.
Добираться в Париж я решил поездом, чтобы проехать по земле Европы и посмотреть из окна вагона на её сёла и города. К тому же в Западном Берлине жил мой приятель с Невского, Валера «Манекен». Вещей у меня собралось немного. Джинсы и батановая сорочка. Ещё скрученные в рулон два холста Виктора Тихомирова, которые приглянулись моим итальянским друзьям, но вывезти тогда из СССР предметы искусства не представлялось возможным. Приехав на границу СССР со своим скарбом, меня потащили на досмотр. На вопрос таможенника по поводу холстов, я сказал ему, что везу в подарок собственные поделки, и развернул холсты.
- Ой, мамочки! — закрыл одной рукой глаза таможенник, а другой, махая мне в сторону выхода за границу.
Валера встретил меня в Западном Берлине на своём Мерседесе и повёз в Торговый центр. С детства знакомый российский тюремный окрик и скудная пайка исчезли за берлинской стеной. Показалось, что навсегда. Изголодавшихся по шмоткам и еде советских людей сбивали с ног показом изобилия. Шесть этажей одежды, обуви, колбас и пирожных привели нас в состояние переедания. Больше всего меня поразило громкое и повсеместное щебетание птиц. Казалось, что они поют за твёрдую валюту. Всё вокруг вселяло в душу такой восторг и беспечность, что хотелось петь. О соле мио! Сидя в кафе Кёльнского вокзала, я заметил мальчишек, которые швырялись конфетами, загребаемыми ими из вазонов, как снег, и решил, что сейчас их убьют у меня на глазах. Но никто не обратил на них ни малейшего внимания. Проехав Германию, мы пересели в Ахене на французский поезд и, проскользив глазами по просторам Нормандии, плавно подъехали к перрону Северного вокзала — Гар дю Нор. Когда я вышел из вагона под его стеклянную крышу, волосы на голове и на всём моём теле встали дыбом. Я в Париже! Это невероятно! Ощущение было такое, как будто я вышел из тюрьмы, где просидел сорок лет.
