— Каким же это образом, — продолжал король, напрасно стараясь придать своему голосу строгость тона, — ты, дитя… как это ты, чьи мысли уже должны стремиться единственно к Пресвятой Деве Марии, можешь стоять одна и без покрывала на дороге, под нескромными взглядами всех мужчин!.. Поди ты, это не хорошо![10]

Упрек этот, высказанный при таком большом обществе, смутил Юдифь еще больше. Ее грудь высоко вздымалась, но с несвойственным ей усилием девушка удержала слезы, душившие ее, и кратко ответила:

— Моя бабушка, Хильда, велела мне следовать за ней, и я пошла.

— Хильда?! — воскликнул король с притворным изумлением. — Но я не вижу с тобой Хильды… Ее здесь нет.

При последних словах Хильда встала; ее высокая фигура показалась на вершине холма так внезапно, что можно было подумать, не выросла ли она из земли.

Она легкой поступью подошла к внучке и надменно поклонилась королю.

— Я здесь! — произнесла она совершенно спокойно. — Чего хочет король от своей слуги Хильды?

— Ничего! — отвечал торопливо монарх, на лице которого отразились смущение и боязнь. — Я хотел попросить тебя держать это молоденькое, прелестное создание в тиши уединения, согласно с его предназначением отказаться от света и посвятить себя безраздельно служению высшему существу.

— Не тебе бы говорить эти слова, король, — воскликнула пророчица, — не сыну Этельреда, сына Водена! Последний представитель славного рода Пенда обязан жить и действовать; он не имеет права заточить себя в монастырскую келью. Нет, его долг — воспитывать храбрых доблестных воинов, в которых всегда нуждается родная земля. Пока чужестранцы не уйдут до единого из саксонских владений, нужно беречь от гибели и малейшую ветвь на древе Водена.

— Per la resplender De! Ты чересчур отважна! — воскликнул гневно рыцарь, находившийся подле короля Эдуарда, и смуглое лицо его запылало румянцем. — Ты, как лицо подвластное, обязана держать язык на привязи! Притом ты выдаешь себя за христианку, а твердишь о своем языческом боге Водене.

Сверкающий взор рыцаря встретился со взором Хильды; в ее глазах светилось глубокое презрение, к которому примешивался непроизвольный ужас.

— Дорогое дитя, — произнесла она, нежно опустив руку на роскошные кудри своей Юдифи, — вглядись в этого рыцаря и постарайся запомнить черты его лица! Это и есть тот человек, с которым ты увидишься всего два раза в жизни!

Девушка взглянула на рыцаря и замерла, будто прикованная волшебной силой. Камзол рыцаря, сшитый из дорогого бархата темно-алого цвета, составлял резкий контраст с белоснежной одеждой короля-Исповедника; его мощная шея была совсем открыта; накинутый на плечи довольно короткий плащ с меховым подбоем не скрывал его грудь, которая казалась способной не поддаться напору целой армии, и руки, очевидно, не уступали ей в несокрушимой силе. Он был среднего роста, но казался на вид выше всех остальных, и причиной тому была его гордая осанка, исполненная холодного, сурового величия.

Но примечательнее всего было лицо рыцаря, которое цвело здоровьем и юношеской свежестью: незнакомец не следовал обычаю царедворцев, подражавших норманнам; он брил усы и бороду и казался поэтому несравненно моложе, чем был на самом деле. На его черные, густые, глянцевитые волосы с синеватым отливом была слегка надвинута шапочка, украшенная перьями.

Взглянув повнимательнее на его широкий лоб, можно было заметить, что время оставило на нем неизгладимый след.

Складка, образовавшаяся между прямых бровей, наводила на мысль, что этот человек наделен от природы необузданной властностью, а легкие морщины, избороздившие лоб, выдавали склонность к размышлениям и обремененность тяжелыми думами. В его взгляде чувствовалось что-то гордое, львиное; маленький рот был довольно красив; но самой примечательной из всех частей лица был подбородок: он выдавал железную, беспощадную волю; природа наделяет такими подбородками из зверей — одного только тигра, а среди людей — лишь завоевателей, какими были Цезарь, Кортес, Наполеон.

Такие люди вообще отличаются способностью вызывать у женщин восторг и удивление, а у мужчин — глубокий непроизвольный страх. Но в пристальном взгляде, который так приковал пугливую Юдифь к суровому лицу благородного рыцаря, не светился восторг: в нем выражался только тот глубокий, безмолвный и леденящий ужас, в котором застывает птичка под взглядом ее врага — змеи.

Молодая девушка сознавала в душе, что теперь ей до гробовой доски не забыть этого повелительно-сурового лица, и образ этот будет сопровождать ее в мыслях и в сновидениях, стоять перед нею при ярком свете дня и в густом мраке ночи.

Ее пристальный взгляд утомил, очевидно, благородного рыцаря.

— Прекрасное дитя! — произнес он с надменно-приветливой улыбкой, — не следуй наставлениям твоей суровой родственницы, не учись относиться враждебно к чужестранцам! Могу тебя уверить, что и норманнский рыцарь способен восхищаться красотой!

Он отделил один из дорогих бриллиантов, что придерживал перья, украшавшие шапочку, и продолжал все с той же приветливой улыбкой:

— Прими эту безделку на память обо мне, и если меня будут бранить или проклинать и ты это услышишь, укрась этим бриллиантом свои чудесные кудри и вспомни с добрым чувством о Вильгельме Норманнском![11]

Бриллиант сверкнул на солнце и упал к ногам девушки, но Хильда не дала ей даже прикоснуться к подарку и отбросила его посохом под копыта коня короля Эдуарда.

— Ты рожден от норманнки, — воскликнула она, — и она обрекла тебя провести всю свою молодость в томлениях изгнания: растопчи же копытами скакуна дар этого норманна. Ты так благочестив, что все твои слова достигают неба: все это говорят! Так молись же, король, и да ниспошлет оно мир твоему отечеству и гибель чужестранцу!

Слова Хильды звучали столь повелительно, в ней было столько мрачного, сурового величия, что в одно мгновение суеверный страх охватил всю свиту короля. Опустив покрывало, пророчица опять взошла на тот же холм. Добравшись до вершины, она остановилась, и вид ее высокой, неподвижной фигуры еще больше усилил панику, вызванную предшествующей сценой.

— Едем дальше! Живее! — скомандовал король, осенивший себя широким крестным знамением.

— Нет, клянусь всеми святыми! — воскликнул герцог Норманнский, устремив свои черные, блестящие глаза на кроткое лицо короля Эдуарда. — Человеческое терпение должно иметь пределы, а подобная дерзость способна возмутить самых невозмутимых, и если бы жена самого знаменитого из норманнских баронов, жена фиц Осборна, дерзнула бы затронуть меня подобной речью…

— То ты поступил бы точно таким же образом, — перебил Эдуард, — ты простил бы ее и отправился далее!

Губы герцога Норманнского задрожали от гнева, но он не проявил его ни одним резким словом, а, напротив, взглянул на короля почти с благоговением. Вильгельм не отличался особой терпимостью к человеческим слабостям и нередко поступал с полной беспощадностью. Но в нем жило истинное религиозное чувство, и глубокая набожность короля-Исповедника, его кротость и мягкость привлекали к нему душу герцога. Примеры истории показывают, что люди, одаренные несокрушимой волей, часто привязывались к кротким и нежным существам; это было доказано и той восторженной преданностью, с которой относились дикие и невежественные обитатели севера к искупителю мира; они плакали, слушая его кроткие заповеди, они благоговели перед его святой и безупречной жизнью, но не имели силы побороть свои порочные страсти и подражать ему в чистоте и смирении.

— Клянусь моим Создателем, что я люблю тебя и смотрю на тебя с глубоким уважением! — воскликнул герцог Норманнский, обращаясь к королю. — И будь я твоим подданным, я растерзал бы на части всякого, кто рискнул бы порицать тебя! Но кто же эта Хильда? Не сродни ли тебе эта странная женщина? В ее жилах течет, судя по ее смелости, королевская кровь.