Это была ночь перед Рождеством 19** года. Самый конец ночи. Помню, утром я спустилась в гостиную к ёлке, чтобы подсмотреть, съел ли Санта печенье и не забыл ли о моих подарках. Часы показывали 6:30 – я всегда вставала примерно в это время, а мои мама и папа – ещё раньше. Им очень нравилось встречать рассвет, а особенно – зимний, но зимой он наступал позже. В нашей семье любили зиму, да и в городе её любили. Это теперь она вызывает только страх.

В каникулы мама давала мне поспать и подольше, но в то утро я не могла долго оставаться в кровати: чувство радостного предвкушения буквально выпихивало меня из-под тёплого пледа. Наверно, его можно было бы даже назвать Рождественским, я его хорошо знала – это постукивание сердца и какую-то щекотку под коленками. С этим чувством вскакиваешь с постели и бежишь по ступенькам вниз, громко топая и оповещая всех, что ты уже проснулась и… и ждешь чуда. Ведь я совсем не знала, какой «подарок» ждал меня внизу.

В доме пахло индейкой, и было очень светло. Мама лежала в кухне, а отец – на улице, со снегоуборочной лопатой в окоченевшей руке. Они выглядели совсем как обычно… Просто умерли. Мама даже была еще тёплой из-за того, что отец успел натопить камин, чтобы я не замёрзла – он всегда так делал по утрам. Я звала их. Кричала. Потом звонила в полицию и слушала длинные гудки. Потом бежала в участок. Чтобы и там увидеть двух мертвецов в синей форме. Ночных дежурных, наверно. Они тоже ещё не остыли.

С тех пор я ненавижу запах любой жареной птицы. Ненавижу до спазмов в животе, до рвоты. А еще с тех пор у меня нет дома.

Конечно, люди из правительства пытались справиться с этим. Иначе как это случившееся тогда никто не называл. Просто они осознали всё довольно поздно. Да и самих их к тому моменту осталось не так много: у большинства тоже были дети. Дети, из-за которых они умерли. В ту же ночь.

Подозревали множество разных вещей – эпидемии, нашествие инопланетян, заговор вражеского режима – тогда ведь все и на всех уголках шептались о красных… Уже на второй день все трупы были вывезены, а расследование – начато. Правда, оно длится до сих пор.

Умерли мамы, папы, дедушки, бабушки и даже приемные родители. Умерли содержатели детских приютов. Умерли многие учителя в школах. Это не захватило только самые окраины, откуда люди сразу начали уезжать, едва увидев первые заметки в газетах. И многим удалось убежать, а потом закрыли границу. Навсегда.

Ближе к центру в живых остались лишь взрослые, у которых вообще не было детей, и мы, у кого не стало родителей… Еще небольшое число одиноких стариков. Совсем небольшое, ведь наша страна была такой благополучной…

Взрослые не сразу проследили эту связь. Они не верили, что всему виной я и мне подобные. Люди из правительства, Госпожа Президент – её тогда только-только выбрали – пытались сделать единственное, что было в их силах, – пристроить нас в новые семьи. И многие нас жалели, удочеряли, усыновляли. Никто ничего не заподозрил, пока спустя еще несколько месяцев не умерли все те, кто решился приютить нас. Моя новая мама тоже умерла. Она работала судьёй и носила парик. Больше я почти ничего про неё не помню. Кажется, у нас была кошка.

После этого мы перестали быть детьми и на страницах газет постепенно превратились в «этих существ». Женщины стали прерывать беременности, мужчины – уходить из семей. Никто ведь не захочет жить с монстром, из-за которого умрет… да?

Говорят, в прошлые века люди во всех бедах винили колдовство и сжигали на кострах тех, кого в нём подозревали. Или вешали, топили, рубили головы. Потом люди поумнели и начали заниматься наукой – она стала им хорошим другом и помощником. Но и теперь, стоит случиться какой-нибудь необъяснимой беде, они с радостью отворачиваются от своего нового друга Науки. И призывают старых добрых друзей: Суеверия и Святую Инквизицию.

Сначала оставшиеся в живых учёные, конечно искали болезни, мутацию или еще что-то подобное, И хоть ученые ничего очевидного не нашли и отпустили детей, которых исследовали, взрослые были убеждены, что мы разносим какую-то неизвестную заразу, и старались меньше контактировать с нами. Мы знали это… и больше не шли жить в приемные семьи. Мы тоже умеем жалеть. Мы поняли, что большая часть взрослых заразилась – они заразились страхом и начали охоту на ведьм. Нет, я ошибаюсь. Охоту на детей. Охоту, из-за которой от нашей страны окончательно отвернулся весь остальной мир.

Охотились на нас довольно долго, лет пять. К тому моменту все мы уже привыкли к отсутствию нормальной жизни. Нас постоянно и отовсюду гнали – мы селились в заброшенных подвалах, на свалках, в лесах. Нас отстреливали – мы научились отнимать или красть оружие и стрелять в ответ. Нам не продавали в магазинах еду – мы маскировались под взрослых, чтобы ее купить. Или просто воровали, такое случалось чаще.

Сейчас войны уже нет, и нас оставили в покое. Новых детей практически не рождается.

Очень мало кто решается. Даже несмотря на то, что за последние одиннадцать лет не было ни одной смерти из-за «nuоvа» – так называют всех, кто родился после той страшной ночи. А нас называют «undeаd-unalive»[1] – потому, что мы не растём. Или просто «крысятами» – потому что почти сразу после второй волны смертей нас всех начали отлавливать и клеймить – выжигать на правом запястье между большим и указательным пальцем изображение крысы.

Взрослые живут, стараясь забыть о существования таких существ, как дети. А мы – брошенные и нестареющие – стараемся меньше попадаться им на глаза. Некоторые иногда все же жалеют нас: дают еду или деньги – просто оставляют возле мест, где мы прячемся. Они боятся к нам прикасаться, но поддерживают хотя бы так. По мере своих сил, которых у них теперь не многим больше, чем у нас.

Итак, моё имя – Вэрди Варденга. И я стою перед главным комиссаром Городского Надзорного Управления Рихардом Ланном.

[Надзорное управление. 22:35]

Ночь сегодня выдалась поганая – дождливая и холодная. Больше всего на свете ему хотелось поскорее оказаться в своей однокомнатной, пахнущей старыми обоями, квартире. Выпить пару стаканов чего-нибудь, оставшегося от старых хороших времён, и отключиться до утра. А утром вернуться и написать отчёт о том, почему задержанный крысёнок умер от побоев. Это было бы не так сложно, существовала ведь даже стандартная формулировка для таких случаев. «Попытка сопротивления». Кривая, косая, но работающая.

Рихард посмотрел на часы и скривился: он знал, что такому простому желанию осуществиться не дано.

Вэрди Варденга стояла перед ним, обхватив правой ладонью левое запястье. Мокрые лохмотья, бывшие когда-то спортивной толстовкой и джинсами, прилипли к ее телу, с тёмно-каштановых волос капала вода. Уголки ярко-алых, будто накрашенных губ, слегка подрагивали – то ли насмешливо, то ли нервно. На столе между следователем и Маленькой Разбойницей – иначе он её про себя почти не называл – лежал кошелёк.

– Снова за старое? – спросил комиссар.

Девочка спокойно кивнула. Ланн невольно остановил взгляд на её пальцах – бледных, с отчетливо выраженными фалангами, но удивительно изящными. Как она ему осточертела. Как осточертели все они. Вскочив, он зарычал:

– Я тебя к чёртовой матери закопаю, дрянь!

Она только чуть подняла голову. И провела языком по губам. По ярко-алым полным губам: нижняя слегка выступала вперед, придавая лицу – даже сейчас – капризный и кокетливый вид. А глаза смотрели холодно и надменно.

– Знаете, а я не против оказаться тут. У вас тепло. И вы не станете бить меня, поскольку боитесь заразиться.

Он стоял неподвижно, опершись ладонями о высокий, засыпанный пеплом стол. Комиссар не отводил взгляда от решительного хмурого лица. Лица четырнадцатилетней девчонки, которая была четырнадцатилетней уже четырнадцать с половиной лет. А ее взгляд равнодушно скользил от его глаз ниже – по шее, плечам, груди. И Ланн чувствовал себя так, будто она водит по нему раскалённым прутом. Рука невольно поднялась для привычного защитного жеста – поправить собранные в хвост волосы, почти полностью седые, хотя ему было всего сорок девять лет. И в течение последних трёх он почти каждый месяц хотя бы раз ловил Вэрди Варденгу на кражах. Раз за разом он отпускал её после почти одинаковых бессмысленных диалогов.