пожелтевшим, уже засыхающим дерном.

Но внезапно и жутко чернеет земля,

загораются травы, и неумолимо

летней ночью из чащи в сухие поля

простираются щупальца жгучего дыма.

И скотина в наполненном смрадом хлеву

видит травы... кустарники... чистые степи...

незабвенную даль, но - уже наяву

чует запах пожара и дергает цепи.

ОКТЯБРЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ

В кустах и на деревьях пестрота,

обнажены далекие поля:

черна и, словно противень, пуста

еще вчера зеленая земля.

Созрело все, и убран каждый злак,

простор широк и чист, как никогда,

медовый воздух до конца размяк,

как сердцевина спелого плода.

Последний день, когда царит покой,

когда ни холода, ни зноя нет,

и высоко изогнут над землей

окаменевший густо-синий цвет.

ОЗЕРО НОЙЗИДЛЕРЗЕЕ

Поздно ночью, с кочкарника, с плавней сырых

душный ветер внезапно подул.

Переполнилась пеной пустынная тьма,

и лизала песок водяная кайма,

донося нарастающий гул.

Отступала куда-то озерная зыбь,

чуть поблескивая, как слюда,

и до самой венгерской границы пески

обнажались, намытые руслом реки,

и спадала, спадала вода.

Чешуей забурлил, ощетинился ил

исчезающей влаге вослед,

и над озером чаичий вихорь повис,

то взлетая, то хлопьями падая вниз,

застилая пришедший рассвет.

Птицы жадною тучей слетелись сюда,

чтоб сожрать хоть кусок про запас,

и ушли, одурев, огрузнев от возни,

всю озерную ширь исклевали они,

и не место здесь людям сейчас.

И свинцом отражается в небе вода,

и земля прибирается тьмой.

Виноград, что ни день, все зрелей и зрелей,

но не время об этом: с озерных полей

снова тянет гнильем и чумой.

У ПОСЛЕДНЕГО КВАРТАЛА

У последнего квартала,

где усадьбы деревень,

отступив, берут начало,

бродит ветер целый день.

А над городом полого

темный дым из труб идет

над железною дорогой

испаренья нечистот.

Кочаны взирают с грядок;

дремлет утварь; в кладовой

удивительный порядок;

час дневной и час ночной

бродят по террасе ветхой,

в сад выходят сквозь окно,

виснут яблоком под веткой

и в стаканы льют вино.

Магазины возле зданий

вырастают что ни день,

на прилавках - трубки, ткани,

сувениры, дребедень,

тут - консервы, там - циновки.

На клочке - отсель досель

кружится без остановки

заводная карусель.

ПЕРЕД РЯБИНОЙ

Остекляневших небес потолок,

рдяная кисть у развилки дорог:

мак дозревает и жатвина мокнет,

только рябина горит и не блекнет.

Ссохлась улитка, заснула пчела,

изморозь мясо плодов проняла,

ум над оградой тягуч, одинаков

шорохи гусениц, посвисты шпаков.

Бьет паутинку осенний озноб,

ищут покоя вьюнок и укроп,

вот и рябина уходит далече,

рдяные гроздья взваливши на плечи.

Тихо коробочка мака жужжит.

В смерти - рожденье. Вьюнок задрожит,

ягоды вспыхнут, пшеница поляжет,

все это знают, а кто-то расскажет.

Возле развилки дорожной стою

перед рябиной, на самом краю

короток век мой... Погибну ль напрасно,

или же вспыхну рябиною красной?

ПЕСНЯ В ГЛИНЕ

Шевелит зеленую пшеницу

легкая предутренняя мгла,

кроет рябью мутную водицу,

что в канаву с глиной натекла.

Жар в печи растет неукротимо

предрассветный холодок исчез;

а глаза слезятся в клочьях дыма,

и потеет глиняный замес.

Я за комом ком

положу рядком,

выжму влагу и замкну в печи

и в разгаре дня

выну из огня

первые большие кирпичи.

По полю бредет батрак, вздыхая,

над землей склоняясь тяжело.

От каркаса дрожь плывет глухая,

и неровно дребезжит стекло

колокол вдали звонит к обедне,

наскоро свою похлебку съем

всю одежду скину до последней,

только не отмыться мне ничем.

А песок, песок

мне на кожу лег,

он шуршит под каждым волоском

все полно песком,

в горле горький ком

не проглотишь с козьим молоком.

Винно-желтая луна застыла

на сосне, и онемел камыш.

Слабый жар проходит сквозь стропила,

и сквозь сон я слышу эту тишь.

День за днем идет неторопливо,

лишь в субботу я зайду в шинок

мужики подвинутся брезгливо,

только покажусь я на порог.

Что ж, вино, вино

мне принесено,

и шинкарь опять деньгу берет.

И плывет с равнин

песня желтых глин

и плевать на всех, кто не поет.

Кирпичи набросаны вповалку,

зреют зерна и текут в амбар,

как слюда, над поперечной балкой

нависает сумрачный угар

под навесом сонный запах мака,

комья глины сохнут под стеной;

мотыльки летят из полумрака,

и ничуть не громче голос мой.

Одинок и дик,

в наготе велик

сажею покрытый кочегар,

в час, когда в печи

изошел в ночи

и вконец остыл последний жар.

КЛАДБИЩЕ БЕЗЫМЯННЫХ

Где на равнину свернула речная струя,

где обросли тополями дороги края,

бедное кладбище путник в лощине найдет:

низкий забор, проржавелые створки ворот.

Только кресты украшают могил бугорки,

на перекладинах нет ни единой строки.

Будто, нахлынув, все надписи смыла вода.

Имя утратив, заснули они навсегда.

Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих.

Бабы брюхатые, дети во чреве у них.

Все, что тревожило, мучило или влекло

было что было, - на свете пришлось тяжело.

В гальке у берега много косматой травы,

доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы;

кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян.

Хрипло кричит на болотистой пойме баклан.

Только крестьянин молитву порою прочтет,

выждет минуту и снова свой плуг поведет.

Места довольно для каждого, и в тишине

светятся воды, и город на той стороне.

ТРАКТИР У РЕКИ

Над недвижным руслом старицы, куда

затекла весною и цветет вода,

у начала тракта, к насыпи впритир

деревянный, ветхий уцелел трактир.

Выкрашена в зелень каждая доска,

прямо под террасой - топкая река,

к обомшелым сваям вот уж сколько лет

тянется последним стеблем очерет.

Здесь уху в охотку ест рыбачий люд,

городские тоже ужинать идут,

отдыхают, глядя на нехитрый скарб:

не в урон карману запеченный карп.

Задевая гравий, прочь ползет баржа,

наплывает вечер, тишина свежа,

и река струится между берегов,

отделив собою город от лугов.

О вине, быть может, белом и сухом

кто-нибудь и скажет - мол, шибает мхом,

это - с непривычки: не сгубить вина

зеленью и сладкой плотью сазана.

Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно:

старица, трактирщик, местное вино,

женщина напротив, - только все белей

полоса тумана от глухих полей.

x x x

Мы, разделившие с пылью летящей судьбу,

мы, у которых начертана гибель на лбу,

мы у которых и общего - разве что цель,

все-таки многого алчем и жаждем досель:

хлеба от хлеба, который без нас испекли,

плоти от плоти (как мы стосковались вдали!),

силы от силы, что стала добычею тьмы,

места от места, с которого изгнаны мы.

Мы, что все время сбивались с прямого пути,

свято желая хоть что-то святое найти

окаменели сердцами, никто не припас

времени на доброту и на мудрость для нас.

Сделай же так, чтобы сгинула наша беда,

минула горечь... Мы скоро уйдем в никуда:

хлеба нам дай и вина, на тропу отведи,

и, наконец, беспощадным судом не суди.