на пламя ветер злобно дул,
почти лизавшее приклады
и достававшее до дул.
Одну усталость чуя в теле,
сейчас от родины вдали,
уже не думать мы умели
о горестях чужой земли,
мы грелись им, необходимым
теплом обуглившихся лоз,
и веки разъедало дымом,
конечно, только им, до слез.
НОЧЬ В ЛАГЕРЕ
Часовой штыком колышет,
с хрустом шествуя во мраке,
нездоровьем вечер пышет,
наползая на бараки.
приближая час полночный,
тени древние маячат;
у канавы непроточной
с голодухи крысы плачут.
Полночь проволоку ржавит,
шебурша ночным напилком,
и патрульный не отравит
жизни мошкам и кобылкам,
ну не странно ли, что травы
зеленеют с нами рядом,
там, где грозные державы
позабыли счет снарядам!
Слушай, как трещат семянки!
Чтоб рука не горевала,
тронь винтовку, и с изнанки
проведи вдоль одеяла:
чуток будь к земному чуду,
память о добре вчерашнем
дорога равно повсюду
и созвездиям, и пашням.
ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ
У полка впереди - перевал, и пришлось
избавляться в дороге от пушек тяжелых,
а купить фуража - на какие шиши?
Интендант покумекал и стал за гроши
продавать лошадей во встречавшихся селах.
По конюшням крестьян началась теснота,
ребра неуков терлись о дерево прясел,
но в зазимок поди, прокорми лошадей,
становились они что ни день, то худей,
и глодали от голода краешки ясель.
Позабыв о грядущих вот-вот холодах,
воспрядали от сна оводов мириады,
чуя пот лошадиный, и язву, и струп,
и клубами слетались на храп и на круп,
сладострастно впуская в паршу яйцеклады.
На корчевку, на вспашку гоняли коней,
словом, жребий крестьянской скотины несладок.
Но иные сбежали, - идет болтовня,
мол, за Дравой, к исходу осеннего дня
слышно ржание беглых, свободных лошадок.
ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
На узловой ссадили ополченца,
уже почти в потеках, как назло.
Забравши скатку, шлем и все такое
казенное - оставили в покое:
отвоевал, вали к себе в село.
Туда, где свет единственный маячил,
поплелся парень - к городской черте:
но получил жердиной по макушке,
и, не найдя ни торбы, ни горбушки,
он оклемался в полной темноте.
В предместье все закрытым оказалось:
стояла ночь, уже совсем глуха.
Какой-то дворник сжалился над малым,
пустил поспать в углу за сеновалом
и разбудил до крика петуха.
За городом земля вконец раскисла,
но малый потащился большаком
к себе домой, измотанный и хмурый,
он так и не нашел попутной фуры
и всю дорогу прошагал пешком.
В который раз на придорожный камень
присел он, много времени спустя,
и увидал, закашлявшись с одышкой,
село родное, крестик над церквишкой
и понял, что рыдает, как дитя.
ХУДОЖНИК
Прокорма не стало, обрыдли скандалы,
ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;
покашлял художник, сложил причиндалы,
и кисти, и краски, - и двинул в поля.
Он всюду проделывал фокус нехитрый:
пришедши к усадьбе, у всех на виду
вставал у холста с разноцветной палитрой
и тут же картину менял на еду.
Он скоро добрел до гористого края
и пастбище взял за гроши в кортому,
повыскреб замерзший навоз из сарая,
печурку сложил в обветшалом дому,
потом, обеспечась харчами и кровом,
на полном серьезе хозяйство развел:
корма запасал отощавшим коровам
и загодя все разузнал про отел.
Порой, уморившись дневной суматохой,
закат разглядев в отворенном окне,
он смешивал известь с коровьей лепехой
и, взяв мастихин, рисовал на стене:
на ней возникали поля, перелески,
песчаная дюна, пригорок, скирда
и начисто тут же выскабливал фрески,
стараясь, чтоб не было даже следа.
ВОЕННОПЛЕННЫЙ
Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,
в мундире еще, чтоб трудился, как все,
покуда хозяин спасает державу
расчистил бы непашь к осенней росе,
чтоб истово пни корчевал в непогоду,
справлял бы в хозяйстве любую нужду,
чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,
по залежи горестной вел борозду.
Однако на фронте поставили точку,
хозяин вернулся: такие дела.
Хозяйка ему подарила сорочку
и с грушами штрудель в дорогу спекла.
Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,
не место в хозяйском дому чужаку,
но год, проведенный средь горной усадьбы
развеял по родине дальней тоску.
В капустном листе - настоящее масло,
по-щедрому, так, что не съешь за присест;
однако горело в душе и не гасло
прощанье, хозяйкин напутственный крест.
И странную жизнь он себе предназначил:
в единую нитку сливались года,
он вместе с косцами по селам батрачил,
однако домой не ушел никогда.
ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА
Разрешенье на жительство дал магистрат,
и трава потемнела в лесу, как дерюга,
на окраину в эти весенние дни,
взяв мотыги и заступы, вышли они,
и от стука лопат загудела округа.
Подрядившись, рубили строительный лес,
сколотили на скорую руку заборы,
каша весело булькала в общем котле,
и по склонам на грубой ничейной земле
созревали бобы, огурцы, помидоры.
Поселенцы возили на рынок салат,
и угрюмо глядели навстречу прохожим
только голод в глазах пламенел, как клеймо,
им никто не помог - лишь копилось дерьмо,
все сильнее смердевшее в месте отхожем.
В перелоге уныло чернели стручки,
корешки раскисали меж прелого дерна,
на опушке бурел облетающий бук,
где-то в дальнем предместье ворочался плуг
но пропали без пользы упавшие зерна...
И мороз наступил. В лесосеках опять
подряжались они, чтоб остаться при деле,
пили вечером чай на древесном листу,
и гармоника вздохи лила в темноту.
Загнивали посевы, и гвозди ржавели.
КОНТУЖЕННЫЙ
Тот самый день, в который был контужен,
настал в десятый раз; позвать врача
но таковой давно уже не нужен,
навек остались дергаться плеча.
Сходил в трактир с кувшином - и довольно,
чтоб на часок угомонить хандру:
хлебнешь немного - и вдыхать не больно
сырой осенний воздух ввечеру.
По окончаньи сумерек, однако,
он пробирался в опустевший сад,
и рыл окопы под защитой мрака
совсем как много лет тому назад:
все - как в натуре, ну, размеров кроме,
зато без отступлений в остальном,
и забывал лопату в черноземе,
что пахнул черным хлебом и вином.
Когда луна уже светила саду
за долг священный он считал залечь
с винтовкою за бастион, в засаду,
где судорога не сводила плеч;
там он внимал далеким отголоскам,
потом - надоедала вдруг игра,
он бил винтовкой по загнившим доскам,
бросал ее и плакал до утра.
МАРТОВСКИЕ СМЕРТИ
Когда межу затянут сорняки
и вспыхнет зелень озими пшеничной
в деревне умирают старики,
весенней смертью, тяжкой, но привычной.
Сам воздух, будто некая рука
орудует, в кого постарше целя,
чтоб тот залег в могилу тюфяка,
с которой встал-то без году неделя.
Они лежат, одеты потеплей,
и слушают - занятья нет приятней,
как треплет ветер кроны тополей,
как шумный гурт прощается с гусятней.
Взвар застывает коркой возле рта,
без пользы стынет жирная похлебка;
при них весь день дежуря, неспроста
домашние покашливают робко.
Еще успеют увидать они,
как дерева проснутся от дремоты,