спокойно улегся во тьме,

то уголь, то хлеб он кусок за куском

нашаривал в жидком дерьме.

Почти не ворочался в нише старик,

и видел одних только крыс,

лишь поздний рассвет, наступая, на миг

в решетку заглядывал вниз.

И зренье, и слух отмирали в тиши,

и холод как будто исчез,

и дохли в одежде голодные вши,

утратив к нему интерес.

И был он безжалостно взят за грудки,

и вынут наружу, дрожа,

и тщетно пытался от грозной руки

отбиться обтеском ножа.

ВЫДВОРЕНИЕ ИЗ ПРИЮТА ДЛЯ СЛЕПЫХ

Богадельная стала свалкой гнили,

из отбросов стряпалась жратва

и слепые щеточники взвыли,

и качнуть надумали права.

Семеро пожаловались хором

персонал, выходит, нерадив,

расползлись, чуть живы, по каморам,

с жалобой к опекуну сходив.

Натыкались на углы страдальцы,

там, где ковыляли столько лет,

по-слепецки налагали пальцы

на любой попавшийся предмет,

медленно валандались по дому

от добра искавшие добра,

и, соседям разгоняя дрему,

что-то бормотали до утра.

И, когда рассвет забрезжил хмурый,

каждый был на лежбище своем

трижды и четырежды, как шкурой,

позамотан щеточным сырьем.

Думали - начальство гнев ослабит,

и до смерти бы лежали так,

но к обеду с кошта снятых ябед

выперли из дома, как собак.

ПРИЕМ В ДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ

Отныне - вот постель твоя.

Одежку в этот шкаф повесь.

Следи, чтоб не было нытья:

у нас оно не в моде здесь.

Вот эти тапки забери.

Клопов не бойся, нет почти.

Крючок на фортке - изнутри.

Запомни все, и все учти.

Нас будет четверо: уснем,

увидишь, легши по местам.

Мы в коридор выходим днем,

Курить, понятно, только там.

Как видишь, койки широки:

да ты лежал ли на такой?

К покою склонны старики,

так ты уж нас не беспокой.

Здесь может разное бывать.

Не делай удивленный вид,

не лезь, коль кто начнет кивать

и сам с собой заговорит.

Ну, я пойду. Тебе - впервой.

Подумай, полежи ничком.

Когда черед настанет твой,

то будь приветлив с новичком.

ЖИТЕЛИ ВАГОНА

Вагон, бесплатная квартира,

стоит на рельсах тупика.

Сюда доносится из мира

далекий лязг товарняка,

тут служит лестницей подножка,

каморка, может, и мала,

а все же места есть немножко

для колыбельки, для стола.

Живущим здесь - не до уюта,

здесь громыхают поезда,

от трассы - тяжкий дух мазута

и гарь, - а впрочем, не беда:

и здесь судьба дает поблажки,

жизнь хочет жить - и потому

не могут не цвести ромашки,

и все-таки цветут в дыму.

Нам ни к чему людская жалость,

возьмем лишь то, что даст земля:

запрем вагон, побродим малость,

вдоль рельсов наберем угля.

Живем легко, не ждем напасти,

мир, как вагон забытый, тих:

видать, о нас не знают власти,

а мы не жаждем знать о них.

ПО ПОВОДУ НАСИЛЬСТВЕННОЙ СМЕРТИ

ВЛАДЕЛЬЦА ТАБАЧНОГО КИОСКА

Лавочник-табачник, из воды

у плотины всплывший поутру,

были губы у тебя худы

и дрожали в холод и в жару.

Вышла смерть тебе - последний сорт,

да и жизнь - не шибко хороша:

был ножной протез, как камень, тверд,

и усы торчали, как парша.

Жил один ты долгие года,

тишина звенела в голове;

ставню опускали ты, лишь когда

улицы тонули в синеве.

Но порой нырял ты в темноту,

и тогда захватывало дух:

у канала, на пустом мосту

ты ловил подешевевших шлюх.

И, над ними обретая власть,

средь клопов, с отстегнутой ногой,

ты желал повеселиться всласть,

расплатившись кровною деньгой.

Знал ты этой публики пошиб,

и наутро звал себя ослом:

потому, когда серьезно влип,

понял, что имеешь поделом.

Эту дочерь городского дна

ты узнал, дрожащий, в тот же миг,

как тебя окликнула она,

мертвой хваткой взяв за воротник,

вынырнул босяк из темноты,

вынул нож, - и был ты с босяком

в миг последний так подумал ты

вроде как бы даже и знаком.

И, умело спущенный в канал,

даже без нательного белья,

ты в воде про то уже не знал,

как наличность плакала твоя,

вся истаяв к утренним часам:

оба руки вымыли в реке,

а потом, как ты бы сделал сам,

пили и дрожали в кабаке.

ШАГИ

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,

я медленно гибну во тьме.

Светло в коридоре, но в камере - мрак,

спокойно и тихо в тюрьме.

Но кто-то не спит на втором этаже,

и гулко звучат в тишине

вперед - пять шагов,

и в сторону - три,

и пять - обратно к стене.

Не медлят шаги, никуда не спешат,

ни сбоя, ни паузы нет;

был пуст по сегодняшний день каземат,

в котором ты ходишь, сосед;

лишь нынче решеный, ты после суда

еще неспокоен, чужак,

иль, может, навеки ты брошен сюда,

и счета не ведает шаг?

Вперед - пять шагов,

и в сторону - три,

и пять - обратно к стене.

Мне ждать три недели - с зари до зари,

двенадцать ушло, как во сне.

Ну сделай же, сделай на миг перерыв,

замри посреди темноты,

когда бы ты знал, как я стал терпелив,

шагать и не вздумал бы ты.

Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,

в мозгу воспаленном горя.

Вскипает, рыдая, туман за окном,

колеблется свет фонаря,

и, вставши, я делаю вместе с тобой

иначе не выдержать мне!

вперед - пять шагов,

и в сторону - три,

и пять - обратно к стене.

ВОЗЛЕ ГАННОВЕРА

(ЛЕЙФЕРДЕ)

Повыдохлось пламя, иссякло тепло,

нас город не любит, нас гонит село,

шагаем, шагаем - вот так-то.

Мы все позабыли в дожде и в росе,

мы дальше от жизни, чем думают все,

кто может нас видеть у тракта.

Желтеет пустырник и ежится дрок,

мы ночью сидим у железных дорог,

и пальцы грызем, чтоб согреться,

и только блестит, как в слезах, колея,

провал разделяет - владельцев жилья

и тех, кому некуда деться.

Шлагбаум звенит, значит, близок экспресс.

Видать, в пассажирах горит интерес

к бродягам, столпившимся кучкой:

нам машет из поезда множество рук,

ну, что же, пойдем на взаимность услуг:

мы тоже вам сделаем ручкой!

ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ

В лепрозории даже зимой не топили печей.

Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.

Повар в миски протухшее пойло больным наливал,

а они на соломе в бараках лежали вповал.

Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,

на врачей не надеясь, которым что пень, что больной.

Десять самых отчаянных ночью сломали барак,

и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.

Тряпки гнойные бросили где-то, вздохнули легко.

Стали в город крестьяне бояться возить молоко,

хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесу,

и, под вечер бредя, наготове держали косу.

Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в овраг

обреченных, рискнувших пойти на отчаянный шаг.

Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,

только десять - одни перед целой враждебной страной.

ЗАМЁРЗШЕЙ ПЬЯНЧУЖКЕ

Пила беспробудно в мороз и в жару,

и насмерть замерзла сегодня к утру.

Тебя и садовники, и корчмари

тут знали не год, и не два, и не три.

Был чайник твой старый помят и убог,

сходил за посуду любой черепок,

глотка отстоявшейся пены пивной

хватало для грезы о жизни иной.

Свернувшись клубком, ты умела в былом

согреться идущим от тленья теплом,