Боб говорил еще много, и многое я просто не запомнил, а многое, может быть, перепутал, – но он заразил меня этой своей идеей, и теперь мысли мои работают постоянно именно в этой плоскости. Однако одну его фразу я запомнил точно, дословно: главное, сказал Боб, это просто холодно и четко понимать, что обществу у нас противостоит не какая-то группка дураков или злоумышленников, не каста и не враждебный класс, а интеллект – развитый, всезнающий, почти всемогущий, абсолютно вне моральный – нечеловеческий интеллект информационной системы; контакт с ним невозможен, переиграть его немыслимо, использовать в своих целях – глупо и преступно; глупо потому, что он, вероятно, и не подозревает о существовании человека…

Единственное, что можно сделать, – это изучить его и, изучив, уничтожить – не может же быть, чтобы у него не было слабых мест; это просто я их не знаю…

И что же делать? – глупо спросил я.

Что делать? – сказал Боб. Как быть? И кто виноват? Вопросы, которые всегда интересовали русскую интеллигенцию.

Проклятые вопросы, сказал я. Лишь проклятые вопросы, лишь готовые ответы… Лишь готовые ответы на проклятые вопросы… лишь проклятые ответы на готовые вопросы…

Что это? – спросил Боб.

Это я когда-то пытался писать стихи, сказал я.

Оптимист, сказал Боб. А надо – лишь готовые вопросы, лишь готовые ответы.

Вечно вы, Ржевский, все упрощаете, сказал я.

Отнюдь, отнюдь, сказал Боб. Давеча, не поверите, устроили большое гусарское развлечение…

Бороду подбери, сказал я.

Да? – удивился Боб. А мне только вчера рассказали…

К утру наконец посвежело. Сдуло всю вчерашнюю липкую духоту, и ветер стих, и облака остановились в небе и не летели больше, как безумные птицы, а на востоке протянулась над озером синяя полоса, а потом она налилась прозрачным розовым, и появилось солнце, осветив снизу облака, – братцы, до чего же это было красиво…

Когда я думаю о Бобе, я почему-то в первую очередь вспоминаю эту ночь, а уж потом – все остальное…