Ранним утром повалил снег, густой и мокрый, как молочный кисель, и они тихо, никем не замеченные, выскользнули на улицу и принялись кидаться снежками, хохоча и уворачиваясь от летевших друг в друга, как литые белые пули, увесистых снежков.

– Дуэль!– крикнул Дантес. – Стреляемся на пяти шагах! Пли!

– Получите, поручик! – раздался в ответ зловещий хохот не по-зимнему смуглой черноволосой ведьмочки, и огромный снежок, брошенный ее меткой рукой, приземлился точно за шиворот его тонкой шинели.

Он хотел легко поцеловать ее в щечку на прощание, но она впилась в его губы долгим, страстным поцелуем, и Дантес был приятно поражен тем, как быстро она этому научилась…

Сам же научил, мелькнула дрянная мыслишка, и он, напоследок взглянув в черные, бездонные, обведенные темными кругами Катины глаза, с изумлением заметил, как в них на миг мелькнуло злорадное, плохо скрываемое торжество.

Жан вздохнул наконец с облегчением, заметив, что Дантес исчез из бальной залы. Пьер был раздосадован и раздражен, быстро потеряв интерес к происходящему, но продолжал зорко следить глазами за бароном Геккерном и Натали Пушкиной.

К Натали подошел сам государь, и она, нежно улыбаясь, присела в глубоком реверансе, грациозно подав ему руку.

– Вы обворожительны, душа моя… Волшебница… Богиня… – влюбленно шептал Николай, не сводя с нее возбужденно блестящих глаз. – Когда, скажите, я снова буду иметь честь увидеть вас?

Натали вскинула на царя свои текучие и изменчивые, как светлый песок, глаза, и он заметил в них легкую грусть.

– Если вы не хотите больше вальсировать, прелестница, то мы можем пройти в будуар… Туда подадут мороженого и шампанского…

– Ваше величество, я с мужем.

При упоминании этого вечно мешающего ему жить человека царь поморщился, как от зубной боли, но, взглянув в Наташины глаза, снова растаял.

– Натали… я так скучал без вас… я не могу работать, читать, слушать моих подчиненных, когда долго вас не вижу… Милая…

– Вы так хорошо танцуете, ваше величество…

– А я только что видел, как вы танцевали с кавалергардом Дантесом… Он вам нравится, признайтесь? Он хорош собой, молод, и, говорят, он позволяет себе волочиться за вами?

– Он просто славный мальчик, ваше величество, и, как истинный француз, весьма галантен.

– И все?

– Ну конечно! – Натали обворожительно улыбнулась Николаю, и он, расчувствовавшись, шепнул ей:

– Один поцелуй, я вас умоляю…

– Ваше величество…

– Пойдемте, Наталья Николаевна…

Государь, шепнув что-то на ухо красавице Пушкиной, поцеловал ее руку и отвернулся к одному из министров, но через пару минут ушел, направляясь во внутренние покои дворца. Долгоруков заметил, что Пушкина, осторожно глянув по сторонам, через некоторое время последовала за ним, никем не замеченная.

Пушкин, уже изрядно пьяный, продолжал лихорадочно метаться по зале, совершенно позабыв о Натали, и разыскивал своих друзей только для того, чтобы снова и снова говорить о Дантесе. Жуковский, утешая его, сказал, что лучше бы ему найти Натали и поговорить с ней дома – Таша чудная женушка, мать его детей, она, несомненно, любит его и никогда не позволит себе завести сомнительную интрижку с каким-то гвардейцем. Софи Карамзина, желчно усмехаясь, подлила масла в огонь, доверительно и по секрету рассказав Пушкину, что еще летом видела, как они обнимались. Глаза поэта потемнели, он требовал все новых подробностей, и кто-то уже вспомнил, как во время парадного смотра в августе сестры слушали гвардейский оркестр, глядя из окна избы на проливной дождь, и в это время Натали исчезла, а вернулась с Жоржем, вымокшая до нитки, а Дантес потом простудился и серьезно заболел…

Князь Гагарин, оказавшись рядом с поэтом, который неоднократно давал ему замечательные книги, стал рассказывать ему о новой энциклопедии, которую Уваров недавно купил в книжной лавке у Смирдина, но расстроенный Александр его, казалось, совсем не слушал.

– Александр Сергеевич! – начал Жан, заметив, что Пушкин взбешен, и искренне желая его утешить. – Вы ревнуете, да? А по-моему, ревность – это страшный грех… Хотя все мы, увы, этим страдаем…

– Что?!

– Понимаете… Вы своей ревностью убиваете любимого человека… Потому что ревновать – значит, не доверять…

– Да кто вы такой, чтобы указывать мне, князь? – взбеленился поэт, яростно сверкая белками глаз. – Все знают, что вы живете с Петром Долгоруковым! Я, конечно, стараюсь быть лояльным по отношению к… гхм… таким, как вы… но вы не вправе давать мне никаких советов! У вас еще молоко на губах не обсохло – а все туда же!

– Александр Сергеевич, вы не правы…

– В чем это я не прав, милостивый государь? Свои пошлые рассуждения о ревности приберегите для вашего обожаемого Пьера, господин Гагарин! Не хватало мне еще выслушивать советы неоперившихся молокососов-педерастов!

Лицо Ванечки вспыхнуло так, как будто ему только что влепили пощечину.

– Вы… как вы смеете – я буду драться с вами завтра же… я убью вас! – Голос его, зазвенев, сорвался на крик. – Мало того что вы сами же готовы бесконечно собирать сплетни о жене своей и перемывать ей кости со всеми своими знакомыми, выставляя себя на посмешище в глазах света! Вы готовы плюнуть в лицо любому, кто говорит вам правду в глаза! Вы пожалеете об этом, господин Пушкин, когда будет уже поздно!

– Вы меня вызываете, Гагарин? – издевательски протянул Пушкин. – Да полноте… Да я бы своими руками задушил вас только за то, что вы вообще позволили себе высказываться о вещах, не имеющих к вам отношения! Но помня о том, что вы – единственный свет в окошке у матушки вашей и лет вам совсем еще немного, я вас прощаю. А то мне будут потом пенять, что я стреляюсь с малыми детьми. Идите и подумайте над моими словами…

– Нет, это вы подумайте над моими, господин Пушкин! – не унимался оскорбленный Ванечка. – И знайте, что самые близкие ваши друзья никогда не скажут вам правды, потому что вы тут же возненавидите их, если чего-то добьетесь! Вы же боитесь этой правды как огня, потому что…

– Да замолчите же, Гагарин! Я вас уже, кажется, предупредил!..

Внезапно Жан почувствовал, что от разговора с Пушкиным у него сильно разболелась голова, как будто поэт излучал в пространство вокруг себя нервные, черные, наполненные острой болью, пульсирующие токи.

Он поискал глазами Пьера, но того нигде не было видно. Он холодно кивнул Пушкину, решив, что смешно и пошло было бы стреляться с этим жалким человечком, готовым убить на дуэли любого из-за своих дурацких семейных неурядиц, и подошел к Канкрину и Уварову, который всегда рад был поговорить с юным своим протеже.

…Любопытство, овладевшее Пьером, оказалось, как всегда, сильнее его, и он, улучив момент, проскользнул вслед за Натали Пушкиной во внутренние покои дворца.

«В конце концов, скажу, что заблудился и зашел не туда, если кто-то охраняет покои», – подумал он, проходя через богато украшенные картинами и статуями анфилады комнат и направляясь к роскошному зимнему саду. Внезапно за одной из дверей ему послышался умоляющий, не похожий на себя голос государя, – но это был, несомненно, его голос, и Пьер отпрянул в испуге, что дверь эта может в любой момент отвориться.