Действующие лица:

Константин Львович Томский, управляющий кредитно-ссудным товариществом «Добрый самарянин»

Вован, генеральный президент инвестиционно-маркетингового холдинга «Конкретика»

Зизи, жена Томского

Клавка, секретарша Вована

Вениамин Анатольевич Солодовников, председатель совета пайщиков «Доброго самарянина»

Колян, первый вице-президент «Конкретики»

Птеродактор

Пыпа, председатель правления банка «Евросервис»

Буревестник

Хранитель Музея

Господин в парике

Телохранители, мастеровые, грузчики, слуги

Сцена разделена на две части. Две комнаты, очень похожие одна на другую с лепниной и барельефами. Собственно, это одна и та же комната старинного особняка, разделенная одним столетием.

Слева — интерьер 1900 года: письменный стол с креслом, секретер. В углу напольные часы XVIII века. На стене картина в золотой раме: некий господин с весьма примечательным лицом, в пудреном парике и с орденом Золотого Руна на шее. В окне, расположенном напротив зала, чернота там зима, ночь.

Справа современная комната: голые стены, никакой мебели, на полу валяются листки бумаги. На стене покосившийся портрет Ахматовой. В окне сияет подсвеченный сталинский небоскреб. Мигают электронные часы.

На перегородке, разделяющей сцену, боком к зрителю, видна профилем пышная бронзовая рама зеркала, вернее, двух зеркал, висящих на одном и том месте, но по разные стороны перегородки.

Действие происходит попеременно то в левой, то в правой половинах сцены, которые, соответственно, освещаются или затемняются.

(1900 год, т. е. комната слева)

Доносятся звуки романса «Ямщик, не гони лошадей», сопровождаемые граммофонным поскрипыванием. Потом, придушенным фоном, «Вечерний звон». На письменном столе бутылка шампанского и бокал. Томский (щеголь с подкрученными усами а-ля Бисмарк, с набриллиантиненным пробором посреди головы) и Солодовников (пухлый господин купеческой наружности, с бородой веником) стоят перед письменным столом.

Солодовников: Да-с, Константин Львович! А вы думали, Солодовников шутит? Нет, время шутки шутить кончилось. И если я в канун Нового года (тычет пальцем на часы, стрелки которых недалеки от полуночи), да не какого-нибудь, а особенного, 1901-го, вместо того чтоб пребывать в кругу любящего семейства, нахожусь здесь, на то имеется одна-единственная причина. Чаша моего терпения переполнилась, я жажду отмщения. Вы растратили из кассы «Самарянина» сто тысяч. Сто тысяч! Вот постановление об аресте вашего имущества! (Машет бумагой с печатями.) Не скрою, я намеренно распорядился вывезти из вашего дома мебель именно в этот день и час. Вы отравили мне своим мотовством, своей безответственностью долгие месяцы, а я испорчу вам встречу Нового года! Шампанское приготовили? Дудки-с! Сидючи на полу выпьете! Будь проклят день, когда мне пришло в голову пригласить пустоголового лейб-гусара на должность управляющего ссудно-кредитным товариществом!

Томский: Будь проклят день, когда я поддался на ваши посулы! Две тысячи жалованья! Выезд четверкой! Служебный особняк! Тьфу, презренная Мамона! Если б не вы, я б уже в полковники вышел, эскадрон получил!

Входят двое мастеровых, выносят секретер. Возвращаются за креслами.

Солодовников: И не думайте, сударь мой, что вы отделаетесь от меня этими деревяшками! Я получу с вас все положенные репарации, до последней копейки-с! А нет, так извольте в тюрьму! На каторгу! В Сибири вам усишки-то нафабрят! Воротнички-то накрахмалят! А не хотите извольте репарацию, да-с!

Томский: Помилуйте, Солодовников, где я вам возьму сто тысяч? Я же вам честно-откровенно, как мужчина мужчине! Вы должны меня понять! Тут вопрос страсти лютой, нерассуждающей, африканской!

Солодовников: Где возьмете? У супруги вашей, Зинаиды Аркадьевны. Пусть драгоценности свои заложит. Или у папеньки попросит.

Томский: Никогда! Это бесчестно! Лучше на каторгу!

Рабочие выносят письменный стол, предварительно сняв с него и поставив на пол бутылку с бокалом. Со стола падает увесистый адрес в кожаном переплете.

Солодовников: А растрата честно? На денежки пайщиков цыганок в Отрадное возить честно? Так порядочные коммерсанты не поступают. Выбирайте: Сибирь или полная репарация.

Томский: Ре-па-ра-ция. Словечко-то какое мерзкое. Так и несет двадцатым веком. (Тоже тычет пальцем на часы.) В нашем, девятнадцатом в ходу все больше было слово «сатисфакция». Ну хорошо: я, Константин Томский, чересчур вольно обошелся с кассой, вы, председатель совета пайщиков ссудно-кредитного общества «Добрый самарянин» почитаете себя оскорбленным и жаждете отмщения. Отлично! Вызовите обидчика на дуэль, как это принято у благородных людей. Так нет же судебным постановлением размахиваете, каторгой грозите! Купчишка, жалкий арифмометр!

Мастеровые подходят к зеркалу, берутся за раму.

Томский: Не сметь! (Отталкивает мастеровых.) Хамскими руками! Не позволю! Это зеркало Сен-Жермена! Подарок графа моей прапрабабке Анне Федотовне! Оно волшебное! У нас в роду верят, что, если в Новый год на шестом ударе часов чокнуться с зеркалом бокалом шампанского…

Солодовников (беря бутылку). Пожалуй, шампанское тоже заберу. Ишь, «Клико», двадцатилетнее. Четвертной за бутылку. Мой, заметьте, четвертной.

Томский (бросается на него, отбирает бутылку): Не сметь! Пока еще мой век! До вашего, двадцатого, (мельком оглядывается на часы), три минуты! Вон отсюда, человек будущего!

Выталкивает за дверь Солодовникова и мастеровых, запирается.

Голос Солодовникова (из-за двери): Немедленно откройте! Иначе я спущусь к Зинаиде Аркадьевне и все ей расскажу! Да, все-с. Слышите? И про цыганку Любу, и про Отрадное!

Томский: Вы злоупотребите моей откровенностью? Негодяй! Бедная Зизи и без того страдает!

Голос Солодовникова: Так отоприте.

Томский: Нет!

Голос Солодовникова: Ну как угодно-с. Вы, двое, ждите здесь.

Томский наливает в бокал шампанского, подходит к зеркалу, смотрит на себя.

Томский: Кажется, все. В новом столетии нам с тобой, мон ами, места нет. Там будут распоряжаться их степенства господа Солодовниковы, хозяева жизни. Пусть их распоряжаются. А меня увольте, противно… У благородного человека всегда есть выход. (Достает из кармана револьвер.) Что ж, Констан, в Бога мы с тобой не веруем, адского пламени не страшимся… Последний бокал шампанского, и прости-прощай. (Начинают бить часы. Томский подпевает граммофону.) «Вечерний звон, бом-бом». Господи, которого нет, я не хочу жить в гнусном, плебейском столетии, что начинается с сей минуты.

Подносит револьвер к виску. Левой рукой чокается со своим отражением аккурат на шестом ударе часов. Раздается громкий звон, словно хрусталь ударился о хрусталь.