– Хорошо, хорошо, каюсь! – поспешил возразить кожевник, который сильно побаивался глубоких познаний торговца духами по части вежливости. – Я не прав: это так же верно, как то, что дубовая кора – лучшее средство для дубления кож. По части приличий вы – дока, а я не более, как осел. Но скажите, пожалуйста, неужто интендант сообщил вам, что король послал маршала... нет, нет, его превосходительство де Вилляра, против этих еретиков, да поразит их Господь?

Мэтр Жанэ, тронутый уступчивостью своего кума, ответил:

– Повторяю вам, что сударь интендант произнес следующие доподлинные слова: «маршалом де Вилляром будет доведено до конца то, что начато было г-ми де Брольи и де Монревелем. Этих еретиков надо уничтожить до последнего: слишком много зла причиняют они краю, благодаря их гнусному мятежу все и вся там подвергаются опасности».

– Это, к несчастью, вполне верно! – воскликнул кожевник. – С тех пор как разыгралась эта гражданская война, нет сбыта моим кожам: за ними не приезжают ни из Барселоны, ни из Каталонии. По тому, как иностранцы избегают нашей провинции, можно подумать, что она зачумлена. А между тем кожа – предмет первой необходимости. Вельможи, военные люди, духовенство – все носят сапоги, башмаки или буйволовую обувь. Ах, какие времена! Будь они прокляты, эти еретики!

– О да, какие времена! – проговорил зять мэтра Жанэ. – Вот и я весь завален медянкой. А между тем художники, аптекари, хирурги, естественники – все нуждаются в ней: медянка не менее кожи предмет первой необходимости.

Лейтенант, в виде заключения, высморкался, да так громко, что торговец духами воскликнул:

– Зять мой и лейтенант! Неоднократно уже я вам читал 5-ю статью II главы Христианской Благопристойности под заглавием: «О неприличных звуках, издаваемых ртом или носом». Там настоятельно советуют никогда не сморкаться громко, подражая звукам труб, гобоев или других духовых инструментов, не говоря уже о том, что во время этого неприличного действия вы должны, наложив платок на нос, скромно скрыть все вашей шляпой.

– Я издал носом звук наподобие духового инструмента без всякого желания быть невежливым или причинить кому-либо неприятность, а совершенно непроизвольно, мой тесть и капитан, – покорно ответил продавец медянки.

– И также без всякого злого умысла вы позволяете себе носить платье, столь мало соответствующее вашему положению, – сказал мэтр Жанэ, рассматривая шелковый сюртук своего зятя, ранее им незамеченный. – А что вы скажете, если какой-нибудь ремесленник вздумает носить суконную одежду вместо шерстяной саржи или если простая работница осмелится одеться в шелк как мадемуазель ваша жена[26]?

– Клянусь честью, дорогой тесть и капитан, я ничего на это не скажу.

– И это напрасно, мой зять и лейтенант! Вам следует сказать этому ремесленнику или работнице то, что жена дворянина по праву может сказать вашей разодевшейся жене, если бы она позволила себе одеться в бархат. Так-то, если хотите, чтобы низшие почитали вас, умейте уважать высших.

– Мой тесть и капитан, я купил этот полукафтан на Базарной площади. Он принадлежал тому дворянину-гугеноту, которого колесовали в четверг. Это был прекрасный случай.

– И вам не стыдно. Фу, фу! Уходите отсюда и извольте сейчас снять с себя это отвратительное платье еретика и висельника.

– Но, мой тесть и капитан, разве вы также откажетесь от хуторов «Живые Воды» и «Святая Элалия», приобретенных вами после реквизиции имущества у семьи еретика Кавалье из Сен-Андэоля? – спросил Фома Биньоль.

– Мой зять и лейтенант, вы просто дурак! – воскликнул мэтр Жанэ, гневно посмотрев на торговца медянкой. – Замолчите, Бога ради, замолчите!

– Кстати о Жане Кавалье, этом проклятом главаре еретиков, – заметил продавец воска. – Слыхали вы, что он принял титул графа де Во-Наж?

– Вы ошибаетесь, куманек. Этот басурман велит себя называть князем Севенским, – сказал кожевник.

– Если этот негодяй получит возмездие по заслугам, то вскоре его прозовут рыцарем виселицы, графом костра и князем колеса. Но терпение, терпение! Раз только его превосходительство сударь маршал де Вилляр очутился здесь, этого Кавалье, этой гугенотской собаки и его шайки убийц не хватит и пятнадцати дней! – со значительным видом проговорил мэтр Жанэ.

– Да услышит вас Господь, капитан! Покуда граф де Брольи и сударь маршал де Монревель не смогли справиться с этими мятежниками.

– Я видел одного офицера морского батальона, успевшего спастись при поражении у Эстабля, где эти проклятые истребили три отряда королевских войск, из которых не вернулось двести человек. Он сказывал, что этот Кавалье изготовил план сражения, достойный настоящего полководца, – добавил торговец воском.

– А меня уверил один из кадетов крестового отряда отшельника, который столкнулся с Кавалье нос к носу, что это огромный человек, не менее шести футов ростом; на нем что-то вроде черного плаща, усеянного красными крапинками; оружием ему служит мертвая голова, наполненная свинцом и прикрепленная к железной цепи, – сказал кожевник.

Мэтр Жанэ презрительно пожал плечами и промолвил:

– Разве можно верить таким глупостям! Сударь интендант еще сегодня сказал мне, что Кавалье небольшого роста, черный, коренастый, косматый, точно медведь.

– Я полагаю, мой тесть и капитан, что вы сказали нам страшную чушь, – возразил самым очаровательным голосом Фома Биньоль. – Это – другой главарь разбойников, которого они называют Ефраим, бывший лесничий эгоальского леса: его так и прозвали в стране Эгоальским Медведем. Кавалье, же, говорят, не высок и не мал, не красавец и не урод, не стар и не молод, не черный и не светлый, не толст и не худ, не добр и не зол, не благочестив и не нечестив, не...

– Так как вы еще более глупы, чем неприличны, мой зять и лейтенант, – проговорил с соболезнованием торговец духами, прерывая Биньоля, – то я ограничусь просьбой оставить нас в покое с вашими странными приметами.

Затем, повернувшись к своим двум собеседникам, мэтр Жанэ добавил:

– А я вам говорю, и вы можете мне поверить, что он черный и коренастый. Он, как две капли воды, похож на того еретика, которого колесовали на днях.

– В какой день? Вот уже три недели, как не перестают колесовать и вешать. Казнь утром, казнь вечером, – сказал продавец воска.

– В пятницу утром. Это тот самый, который перед повешением не хотел простить своей смерти ни королю, ни правосудию, ни палачу[27], – отвечал мэтр Жанэ.

– А да, да! Я слыхал об упорстве этого несчастного. Ни на простом допросе, ни на пытке он не хотел ничего сказать. Это был необычайно ожесточенный грешник – проговорил продавец воска. – Послушайте, между нами, кумовья! Знаете, что? Я нахожу, что, пожалуй, следовало бы попробовать обращаться с ними немного более снисходительно. Они еретики, я это прекрасно знаю. Они восстали против короля: допустим. Но все же вешать, колесовать и сжигать даже женщин!.. Я, конечно, мало что смыслю, но мне это кажется немного диким.

– Женщин! – воскликнул мэтр Жанэ. – Но говорят, что это самые закоренелые еретички. Разве не следовало бить в барабан, чтобы заглушить нечестивые воззвания последней из них, подвергнутой казни, этой пророчицы из шайки Ролана, другого главаря еретиков? А шайки и предводители этих бездельников растут каждую ночь точно грибы. Честное слово, тем хуже для них. Пусть их колесуют, жгут и вешают! Поделом: достаточно они навредили нашей торговле. И, в сущности, кто заставляет их собираться вооруженной толпой и доводить неучтивость до неповиновения приказам короля?

– Они отвечают на это, кум, что хотят исповедовать свою религию, а не нашу. Они говорят, что король только себе в утеху лишает их свободы совести, которая им была предоставлена законами. И, в сущности, куманек, между нами будь сказано, что касается этого, они, пожалуй, и не совсем неправы.

– Нет! – воскликнул продавец духов. – Нет, они неправы, тысячу раз неправы. И почему? Потому, что они неучтивы. А почему они неучтивы? Потому, что не признают правил неоценимой книги, с которой я не расстаюсь. Если бы она им была знакома, никогда бы они не взбунтовались... Вот я наудачу раскрываю это превосходное сочинение. Тут сказано: «верх учтивости – жертвовать своими удобствами, удовольствиями для других». Ну вот, если бы эти басурмане были настолько учтивы, чтобы предпочесть своей гнусной ереси удовольствия и удобства наших святых священников, которые хотели их обратить в свою веру, так ничего бы и не было, и не погиб бы блаженной памяти мученик аббат дю Шель.