Если Начинатель «великого переворота» — «всемирной социальной революции», по-нашему, — Сын Божий, то продолжательница его вернейшая — «дочерь Божия», на Огненном Кресте распятая, св. Дева Жанна.

Что сделала бы она, если б не была убита, едва начав дело свое, — об этом так же трудно судить по тому, что она уже сделала, как по пшеничному зерну — о колосе. Но нет никакого сомнения, что Жанна думала уже не только о французском, но и о всемирном деле, когда брала с короля обещание «миловать всех приходящих к нему богатых и бедных равно»;[229] или когда хотела, чтобы Франция, Англия, Италия — все христианские народы, «обратившись ко Христу и покаявшись, облеклись в одежды Нищих Братьев и заключили между собою вечный мир».[230] Это — начало, а конец — «царство Божие на земле, как на небе».

Жанна — «мятежница» не только против Церкви, но и против государства, бóльшая, чем Августин и Франциск, — такая же, как Иоахим и Павел. Первый мятеж ее против Церкви поняли судьи Жанны, а второй — против государства остался для них непонятным. В этом и до наших дней св. Жанна д'Арк, так же как сам Иисус, — непонятная, неизвестная.

Это уже чувствуется в первом явлении Девы, когда становится она единственной властью в осажденном Орлеане.

4 мая французские военачальники, обиженные тем, что над ними поставлена безграмотная девочка-крестьянка, делают, не предупредив об этом Жанну, вылазку на крепостную башню-бастилью Сэн-Лу, в нескольких милях к востоку от города.[231] Но англичане сопротивляются так доблестно, что французы должны отступить.

Ночью Жанна, проснувшись и вскочив с постели, зовет оруженосца своего, Жака д'Олона, и на вопрос его, что с нею, — отвечает:

— Жив Господь! Мой Совет велит мне идти на англичан… Где мое оружье?.. Кровь наших людей льется, я это чувствую!

И, увидев маленького пажа Мюго, кричит:

— Ах, скверный мальчишка! Зачем же ты мне не сказал, что льется французская кровь?

Выбежав из дому, поспешно вооружается. Знамя подают ей из окна, и, вскочив на коня, мчится она по улице так, что из-под лошадиных копыт на мостовой брызжут искры.[232]

Доскакав до Сэн-Лу, прямо кидается в бой. Семнадцатилетняя девочка, никогда на войне не бывавшая, стоит бесстрашно со знаменем в руках, в опаснейшем месте боя, у крепостного рва, под арбалетными стрелами и пушечными ядрами.[233]

В первый раз в жизни, увидев кровь на войне, ужасается, но не за себя, а за других: «Я никогда не могла видеть, как льется французская кровь, без того, чтобы волосы у меня на голове не вставали дыбом от ужаса».[234]

Только что увидев Жанну, отступающие французы кидаются в бой с новой отвагой, идут на приступ, поджигают башню и врываются в крепость. Множество пленных перебито. «И, видя то, Дева была очень прискорбна». Хитростью спасает она англичан, укрывшихся в женской обители и нарядившихся там в церковные ризы.[235]

Выгоды этой первой победы огромны: все верхнее течение Луары освобождено и, чтó важнее, доказано, что англичане — вовсе не «Годоны», «хвостатые дьяволы», а такие же слабые люди, как французы, и что можно их ловить, как мышей в подпольи, выкуривать, как ос в гнезде.

Вся эта победа — дело одной только Жанны; без нее ничего бы не сделали: легкую и бесполезную стычку превратила она в глубокий и тяжелый удар. И что еще важнее — павший дух французов был поднят.[236]

На следующий день, 5 мая, в Вознесение, Дева отправляет к англичанам письмо с четвертым и последним предложением мира. Привязывает письмо к арбалетной стреле и велит пустить ее в английский лагерь у окопов Бель-Круа.

— Шлюха, девка продажная! — отвечают ей Годоны опять все тою же бранью, и горько плачет она, не от обиды, а от жалости к врагам. Но, услышав Голоса, утешается.

— Я получила от Мессира добрую весть! — сообщает войску радостно.[237]

Главная твердыня англичан, крепостная башня-бастилья Турелли, находилась на левом берегу Луары. С городом соединял ее деревянный, с одной, посредине, сломанной аркой, мост. Перед Туреллями возвышалась башня Августинцев: чтобы войти в ту, надо было сначала взять эту.[238]

Приступ на нее начался 6 мая, на восходе солнца, длился весь день до заката и был отражен. Жанна, собрав отступавших и воткнув древко знамени в землю у самого рва, крикнула с такой отвагой и верой: «Смело входите!» — что после нового отчаянного приступа башня была взята и сожжена. Но, глядя на освещенные за нею красным заревом пожара в черном ночном небе неприступные башни Туреллей, французские военачальники говорили с безнадежностью: «Этого и в месяц не возьмем!»[239]

— Вы были на вашем совете, а я на моем, и верьте мне, совет Господен исполнится, а ваш погибнет! — ответила им Жанна спокойно и, немного подумав, прибавила, обращаясь к духовнику своему, брату Паскерелю:

— Много будет у меня завтра хлопот… и кровь из тела прольется![240]

«Ранним тихим утром 7 мая начался приступ на башни Туреллей. Двадцать раз подходили французы к окопам и двадцать раз отступали под страшным огнем кулеврин и бомбард; но каждый раз шли снова в бой, с еще большей отвагой, чувствуя себя как будто бессмертными».[241]

Жанна была опять впереди всех и всех ободряла:

— Будьте мужественны, верьте, мы скоро войдем в крепость![242]

После полудня, приставляя к стене первую осадную лестницу, Дева была ранена в плечо, над правым сосцем, арбалетной стрелой, пробившей стальной наплечник, как бумагу, и вышедшей с другой стороны плеча на четверть локтя. Видя льющуюся кровь свою, Жанна испугалась и заплакала, как маленький ребенок.[243]

Но «заговорить» рану не позволила, боясь «волшебства».

— Лучше, — говорила, — мне умереть, чем сделать что-нибудь противное воле Божьей…[244]

И, вдруг перестав плакать, вырвала стрелу из раны. Только что сделали ей перевязку, вернулась в сражение. Но монсиньор Батард велел трубить отбой. Жанна кинулась к нему и, плача, теперь уже не от боли, молила:

— Именем Божьим говорю вам: мы сейчас войдем в крепость… и ничего с нами англичане не поделают… Только отдохнем немного…[245]

Так и сделали: отложили приступ ненадолго. В это время Дева, сев на коня, отъехала одна в соседний на склоне холма виноградник и, сойдя с коня, села на землю между вьющимися по низким подпоркам и в косых лучах заходящего солнца прозрачно-зеленеющими лозами.

Та же была и здесь тишина, как в домремийском садике; тот же далекий звон колоколов или гудение пчел; та же крепкая свежесть — дыхание «Черной Девы», Матери-Земли.

Вдруг повеяло в воздухе как бы солнечно-теплым розовым маслом от алых и белых цветов шиповника — благоуханием прославленных тел, и Жанна услышала Голос:

— Дочерь Божия, ступай, ступай! Я тебе помогу, — ступай!

Рана вдруг перестала болеть; тело чудесно укрепилось, и, вскочив на коня, Дева вернулась в бой.[246]