По утвержденному договору их встреча пришлась на субботу, в семь вечера. Вера, улучив момент, когда на пляже никого не было, кивнула в сторону пальмовой рощи – вполне подходящее место. Они обнялись с прежней нежностью, смеялись, как нашалившие дети, ну да, пункт четвертый, выясним, что ж, оба очень милые люди, бесспорно. Мягкая пустынность песка и сухие ветви, сигареты и этот бронзовый загар пятого, шестого дня, когда глаза сияют, как новые, и говорить друг с другом – праздник. Все идет прекрасно, чуть ли не сразу сказал Маурисио, а Вера: нет, все – превосходно, судя по твоим волосам. Почему по волосам? Потому что они блестят по-особому, это от соли, дуреха, может быть, но от этой соли они обычно склеиваются, хохот мешает им говорить, да и к чему слова, они смеются, смотрясь друг в друга, а закатное солнце быстро уходит за край неба, гляди внимательнее – увидишь легендарный зеленый луч, да я пытался прямо с балкона и ни черта, а-а-а, у вас есть балкон, сеньор, да, досточтимая сеньора, балкон, но вы шикуете в бунгало, лучше не придумать для оргий под звуки океана. И как-то само собой, чуть ли не вскользь, зажигая новую сигарету: да нет, он действительно потрясающий, у него все так… Верю, раз ты говоришь. Ну а твоя, расскажи. Не говори – твоя, это режет слух. Будто мы члены жюри и распределяем премии. Не будто! Ну ладно, только Анна… О! Сколько меда в твоем голосе, когда ты произносишь ее имя, словно вылизываешь каждую букву. Каждую нет, но. Свинья! А ты? Вообще-то вопрос не ко мне, хотя. Могу себе представить, все итальянцы вышли из Декамерона. Маурисио, ты что, мы же не на сеансе групповой терапии. Прости, это не ревность, да и кто вправе. А-а, ну good bye! Значит – да? Значит – да, нескончаемо прекрасно, невыразимо прекрасно. Поздравляю, я бы не хотел, чтобы тебе было не так хорошо, как мне. Однако, по правде, я не очень представляю твою радость, а наш четвертый пункт предполагает, вспомни. Твоя правда, хотя нелегко найти слова. Анна, как волна, как морская звезда…Красная или фиолетовая? Всех цветов сразу, золотистая река, розовые кораллы. Ба-ба, сеньор – уже скандинавский поэт? А вы, сеньора – венецианская блудница. Он из Вероны, а не Венеции. Какая разница, на памяти все равно Шекспир. Действительно, мне не пришло в голову. Итак, все остается в силе? Да, Маурисио, у нас еще пять дней. Главное – пять ночей, проведи их как следует. Не сомневайся, он обещал посвятить меня в таинство, так он именует это высокое искусство, которое позволяет постичь глубины реальности. Ты мне потом растолкуешь, надеюсь? В подробностях, поверь, а ты расскажешь о твоей золотистой реке и голубых кораллах. Розовых, малыш. Словом, мы, как видишь, не теряем даром времени. Поглядим – посмотрим, во всяком случае, мы не теряем его сейчас, и именно поэтому не следует так долго задерживаться на четвертом пункте. Окунемся перед виски? Виски – фу, пошлость, меня угощают карпано, джином. О! Пардон! Ничего, бывает, хорошие манеры – дело наживное, хотя требует времени, давай поищем зеленый луч, вдруг повезет?
Пятница – день Робинзона, кто-то вспомнил об этом за коктейлем, и разговор завертелся вокруг островов и кораблекрушений, с моря налетел тугой и яростный порыв ветра, который посеребрил листья пальм и принес нездешний гомон птиц, долгие перелеты, старый моряк и альбатрос, как у Колриджа [5], эти люди умеют жить, каждая порция виски сдобрена фольклором, старинной песней о Гебридах или о Гваделупе, к концу дня Вера и Маурисио подумали об одном и том же: отель вполне заслуживает свое название, для них это пора жарких ветров. Одним словом – пассаты. Анна, дарующая забытые бури, Сандро, великий изощренный творец, жаркие ветры, вернувшие им те времена, где не было привычки, где все – откровение, начало, дерзкие выдумки, шквал в постели, где все только теперь и уже не теперь, и поэтому пассаты будут дуть до четверга, до конца дней вне времени, которые обернулись далеким прошлым, мгновенным броском к истокам, к новому цветенью, к острому счастью, где – и они оба это знали, еще до всех пунктов договора – все равно звучали горькие звуки «Blues in Thirds».
Они не говорили об этом, встретившись в Боинге, улетавшем из Найроби, каждый закуривал первую сигарету возвращения. Смотреть друг в друга как раньше? Но им мешало что-то, для чего нет слов, и они забивали молчание веселыми историями о «Trade Winds», потягивая вино; надо было как-то сохранить эти Trade Winds, эти жаркие ветры, пусть они будут попутными; пусть это милое сердцу плаванье под парусом, которому они препоручили себя, покончит с днями, похожими на липкую жирную нефть, которая льется отравой в шампанское их годовщин и в надежды каждой ночи. Затягиваясь сигаретами, они продолжали глотать ветры Анны и Сандро, подставляя им лица, – почему, Маурисио? Теперь она видит только Сандро: его кожа, его волосы, его голос, и лицо Маурисио становится тоньше, деликатнее, а хриплый смех Анны в самом накале любви стирает улыбку, которой Вера так трогательно пытается скрыть свое отсутствие. Шестого пункта не было в их соглашении, но они не сговариваясь, могли придумать его: что странного в том, если он возьмет и предложит Анне еще виски, а она в знак согласия погладит его ласково по щеке и скажет – да, скажет – да, Сандро, неплохо бы выпить еще виски, чтобы пропала эта дурацкая боязнь высоты, и продолжить эту игру до конца полета и в аэропорту, уже не нуждаясь в новых статьях договора, просто решить, что Сандро захочет проводить Анну до дома и она согласится на этот обычный знак мужского внимания, не более, а у дверей именно она достанет ключ и пригласит Сандро выпить чего-нибудь еще и попросит оставить чемодан в прихожей, проведет его в гостиную, извинится – столько пыли и не проветрено, раздернет шторы, принесет лед, а Сандро тем временем с видом знатока станет разглядывать гравюру Фридлендера [6] и полку с пластинками. Был двенадцатый час, они выпили за дружбу, и Анна принесла баночку печени трески и бисквиты. Сандро помог ей сделать бутерброды, но они не успели их попробовать, руки, губы нашли друг друга, они упали на постель и разделись, путаясь во всех этих пуговицах, тесемках, петлях, и, откинув одеяло, сняв со стола лампу, овладели друг другом не торопясь, с ожиданием и надеждой, с шепотом надежды.
Бог знает, когда пришел черед виски и сигаретам, они сидели на кровати, откинувшись на подушки, и курили при свете лампы, поставленной на пол. Оба прятали глаза, а слова, наталкиваясь на стену, отлетали от нее не упруго, а вяло, точно мячи, брошенные нехотя: она первая сказала вслух, будто задала себе самой вопрос, что будет с Верой и Маурисио после «Trade Winds», что с ними будет, когда вернутся.
– Они, наверное, все уже поняли, – сказал он. – Им все ясно, и теперь ничего нельзя сделать.
– Всегда можно что-то сделать, – сказала она, – Вера не сможет оставить все, как есть, достаточно посмотреть на нее.
– Маурисио – тоже, – сказал он. – Я с ним был едва знаком, но теперь уже нет сомнений. Ни один из них не сможет оставить все вот так, и, пожалуй, нетрудно вообразить, что они сделают.
– Да, совсем нетрудно, я вижу их обоих.
– Скорее всего, они не спали, как и мы, и сейчас разговаривают, пряча глаза. У них уже нет слов друг для друга. Наверно, Маурисио, именно он, откроет ящик и возьмет синий пузырек. Вот как этот, смотри.
– Вера сосчитает сколько таблеток и поделит их поровну, – сказала она. – Ей всегда приходилось заниматься практическими вопросами, она с этим справится в один момент. По шестнадцать каждому, четное число, так что проще простого.
– Они будут глотать их сразу по две с виски, одновременно, не опережая друг друга.
– Таблетки, наверно, горьковатые на вкус, – сказала она.
– Кислые, сказал бы Маурисио.
– Да, может и кислые. Потом они погасят свет неизвестно зачем…
– Кто знает зачем? Но они и вправду погасят свет и обнимутся. Я знаю, знаю, что – обнимутся.
