– По—моему, это все равно что не жить.

Пейрон пожал плечами.

– Но, дорогой Винсент, можно по—разному смотреть на вещи.

– Ну, а почему они по крайней мере не читают? Мне кажется, что книги. ..

– Чтение возбуждает их мозг, Винсент, а это, как известно, влечет за собой буйный припадок. Нет, мой друг, они должны жить только в своем внутреннем мире. И не стоит особенно их жалеть. Помните, что писал Драйден? «Есть радость в сумасшествии самом, она лишь сумасшедшему известна».

Прошел месяц. Винсент ни разу не испытал желания куда—нибудь уехать. Не замечал он такого желания и у своих соседей. Он знал, что это вызвано сознанием полной непригодности к жизни во внешнем мире.

В палате стоял тлетворный запах заживо разлагающихся людей.

Винсент старался не унывать, ожидая того дня, когда желание и способность работать вновь вернутся к нему. Его товарищи прозябали в безделье, думая лишь о еде. Чтобы не поддаться их влиянию и взять себя в руки, Винсент отказывался есть тухлую и даже чуть несвежую пищу. Он жил на одном черном хлебе и супе. Тео прислал ему однотомное издание Шекспира; он прочел «Ричарда II», «Генриха IV» и «Генриха V», мысленно переносясь в другие времена и страны.

Он стойко противился мраку и тоске, не давая им застояться в его душе, подобно воде в болоте.

Тео к тому времени уже женился. Винсент часто получал письма от него и его жены Иоганны. У Тео было плохо со здоровьем. Винсент беспокоился о брате больше, чем о себе. В письмах он просил Иоганну кормить Тео здоровыми голландскими кушаньями – ведь он десять лет питался в одних только ресторанах.

Винсент знал, что работа для него – лучшее средство рассеяться, и если бы он мог отдаться ей со всем своим пылом, то, вероятно, вскоре был бы здоров. Ведь у этих людей в палате нет ничего, что могло бы спасти их от разложения и смерти, а у него есть живопись – она выведет его из лечебницы для умалишенных здоровым и счастливым!

В конце шестой недели доктор Пейрон отвел Винсенту маленькую комнату под мастерскую. Комнатка была оклеена серо—зелеными обоями, там висели две занавеси цвета зеленой морской воды с бледными набивными розами. Эти занавеси и старое кресло, обитое яркой, напоминавшей картины Монтичелли, тканью, остались от одного богатого пациента, который здесь скончался. Из окна было видно сбегающее по склону горы пшеничное поле – видна была свобода. Но окно было забрано крепкой черной решеткой.

Винсент единым духом написал открывшийся перед ним пейзаж. На переднем плане было поле пшеницы, прибитой к земле недавней грозой. Межевая каменная стена шла вниз по склону, за ней виднелась серая листва олив, несколько хижин и голубеющие горы. В чистую синеву неба Винсент вписал большое серое, с белой каймою, облако.

Возвращаясь в свою палату к ужину, он ликовал. В нем живы еще творческие силы. Он снова выдержал встречу с природой. Желание работать не покинуло его, он снова будет творить.

Он не погибнет теперь в этой лечебнице. Он на пути к выздоровлению. Через несколько месяцев он отсюда уедет. Если он захочет, то сможет вернуться в Париж, к старым друзьям. Его жизнь начнется снова. Он написал длинное, бурное письмо Тео, требуя красок, холстов, кистей и хороших книг.

Наутро взошло солнце, желтое и горячее. В саду трещали цикады, – с ними не сравнились бы и целые полчища сверчков. Винсент вынес во двор свой мольберт и писал сосны, кусты, дорожки. Его соседи по палате подходили к нему, заглядывали через плечо, но хранили уважительное молчание.

– Манеры у них гораздо лучше, чем у добрых горожан Арля, – улыбаясь, бормотал про себя Винсент.

Вечером он пошел к доктору Пейрону.

– Я превосходно себя чувствую, доктор, и прошу вас разрешить мне писать за стенами лечебницы.

– Да, вы, несомненно, выглядите лучше, Винсент. Ванны и покой помогли вам. Но вы не думаете, что выходить за ворота вам еще опасно?

– Опасно? Нет, почему же? Я не думаю.

– Ну, а предположим, что вы... что с вами приключится припадок... где—нибудь в поле?

Винсент рассмеялся.

– У меня не будет больше никаких припадков, доктор. С ними покончено. Я теперь здоровее, чем до того, как они начались.

– Но, Винсент, я все же опасаюсь...

– Ах, пожалуйста, доктор. Поймите, что если я смогу ходить, куда хочу, и писать то, что мне нравится, то буду чувствовать себя гораздо лучше.

– Ну, хорошо, если уж вам непременно хочется работать...

Так перед Винсентом распахнулись ворота лечебницы. Он закинул мольберт за спину и отправился искать мотивы для своих картин. Целыми днями бродил он по горам, окружавшим приют святого Павла. Его воображением завладели кипарисы, росшие близ Сен—Реми. Ему хотелось написать их с той же силой, как когда—то подсолнухи. Он дивился, почему никто до сих пор не написал кипарисы так, как он их теперь видел. Очертания и пропорции этих деревьев казались ему прекрасными, словно у египетских обелисков: всплески черного на залитом солнцем фоне.

К нему вернулись прежние арлезианские привычки. Каждое утро с рассветом он уходил из лечебницы, взяв чистый холст; к заходу солнца на нем уже был запечатлен кусок природы. Если Винсент и переживал какой—то упадок творческих сил, то не замечал этого. С каждым днем он чувствовал себя все более крепким, восприимчивым к впечатлениям и уверенным в себе.

Теперь, когда он вновь стал хозяином своей судьбы, он уже не боялся есть за больничным столон. Он с жадностью поглощал все, что там подавали, даже съедал до последней ложки суп с тараканами. Чтобы работать во всю силу, ему нужна была еда. Он уже ничего теперь не боялся. Он отлично владел собой.

Когда Винсент пробыл в приюте Сен—Реми три месяца, он нашел такой живописный мотив с кипарисами, который поднял его над всеми горестями и заботами, заставил забыть все пережитые страдания. Кипарисы были большие, могучие. Передний план заполняли низкие кусты ежевики. За деревьями проступали фиолетовые горы, виднелось зеленое и розовое небо с тонким серпом луны. Кусты ежевики на переднем плане Винсент написал жирными мазками, с искрой желтого, фиолетового и зеленого. Глядя на это полотно, он понял, что окончательно выкарабкался из бездны и опять стоит на твердой земле, обратив взор к солнцу.

Радость переполняла его, он вновь видел себя свободным.

Тео прислал денег немного больше обычного, и Винсент испросил разрешения съездить в Арль и выручить там свои полотна. Люди на площади Ламартина были с ним учтивы, но при виде своего дома ему стало дурно. Он боялся, что вот—вот упадет в обморок. Вместо того, чтобы зайти к Рулену и к доктору Рею, как он думал сделать раньше, Винсент отправился на поиски хозяина дома, у которого остались картины.

Винсент не вернулся в тот вечер в приют, как обещал. На следующий день его нашли между Тарасконом и Сен—Реми: он лежал, свесив голову в канаву.

Жар словно облаком заволакивал его мозг целых три недели. Товарищи по палате терпеливо ухаживали за ним, – ведь он и сам всегда жалел их, когда с ними случались припадки. Оправившись немного и осознав, что с ним произошло, он повторял про себя: «Это ужасно! Ужасно!»

К концу третьей недели, когда Винсент начал ходить по голой, похожей на коридор, палате, сестры привели нового пациента. Новичок покорно прошел к указанной ему кровати, но стоило сестрам выйти, как он впал в настоящее бешенство. Он сорвал с себя всю одежду и растерзал ее на мелкие клочья, он вопил истошным голосом, не давая себе передышки ни на минуту. Он исступленно царапал ногтями матрас, отодрал от стены прибитый у изголовья ящик, сорвал полог вместе с рамой, а свой чемодан растоптал, превратив в бесформенный ком.

Больные к новичкам никогда не прикасались и пальцем. В конце концов пришли два служителя и увели помешанного. Его заперли в отдельной келье. Он ревел там, как дикий зверь, целых две недели. Винсент слышал этот рев днем и ночью. Потом крики внезапно стихли. Винсент видел, как служители похоронили несчастного на маленьком кладбище за часовней.