Говорю ему:

— Ну что ж, вы свою часть уговора выполнили, я свою тоже.

— Это так, — отвечает. — Я уплатил тебе за чужую лошадь и выкупил обратно бесполезных мустангов, которых не смогу больше перепродать.

— Вы забываете про мою серую кобылку.

— Пусть ею воронье питается.

— Не под тем углом вы на вещи смотрите.

— Я на все смотрю под углом Божеской вечной истины.

— Вы ж не считаете, что я вас обвела вокруг пальца, правда?

— Нет, отнюдь, — говорит. — С тех пор как я приехал в «Медвежий штат», удача у меня до изумления постоянна. Это лишь одно ее проявление, да и то относительно счастливое. Мне говорили, что этот город станет юго-западным Чикаго. Так вот, дорогая моя, никакое это не Чикаго. Я даже нужных слов для него подобрать не могу. Я бы с большой радостью взял в руку перо и написал бы целую толстую книгу о моих здесь злоключениях, однако не осмеливаюсь так поступить из опасений, что меня сочтут досужим сочинителем.

— Это вам от малярии поплохело. Скоро вы найдете покупателя на мустангов.

— Мне уже десять долларов за голову предлагала мыловаренная компания «Фицер» из Литл-Рока.

— Жалко будет пускать на мыло такую бодрую скотину.

— Это верно. Я уверен, что сделка не состоится.

— Я за седлом потом вернусь.

— Договорились.

Я направилась в лавку к китайцу, купила у него яблоко и спросила, дома ли Кочет. Ли ответил, что еще спит. Виданное ли это дело — в постели валяться до десяти утра, коли не болен, но в постели Кочет и оказался.

Я раздвинула полог, и Когбёрн шевельнулся. Он был такой тяжелый, что койка под ним прогнулась посередине почти до полу. Как в гамаке лежач. Под одеялом он был весь одет. Пестрый кот Стерлинг Прайс свернулся у него в ногах. Кочет прокашлялся, сплюнул на пол, свернул себе покурить, поджег самокрутку, а потом опять закашлялся. Попросил меня кофе ему принести, я взяла чашку, сняла «эврику» [36]с плиты и налила. Он пил, а к его усам липли бурые капельки кофе, будто роса какая-то. Дай им волю, мужчины станут жить, что твои козлы. Кочет при виде меня вроде бы ничуть не удивился, вот и я не стала навязываться, а повернулась спиною к плите и жевала себе яблоко, пока он пил.

Потом говорю:

— Вам к этой кровати побольше перекладин надо.

— Я знаю, — отвечает. — В том-то и закавыка. В ней вообще нет перекладин. Это какая-то китайская веревочная кровать, черт бы ее драч. Сжечь бы ее, что ли.

— Спине будет худо, если так спите.

— И опять права. В моем возрасте человеку нужна крепкая кровать, уж если больше ничего не остается. Как у нас там с погодой?

— Ветер резковат, — ответила я. — И на востоке небо затягивает.

— К снегу, если я что-то в этом понимаю. Луну вчера видела?

— Я бы на снег сегодня не рассчитывала.

— Куда ты подевалась, сестренка? Я все ждал, что ты вернешься, а потом бросил. Прикинул, ты домой поехала.

— Я все это время была в «Монархе». Слегла чуть ли не с крупом.

— Вот оно что? Мы с Генералом будем тебе признательны, если нас не заразишь.

— Я его уже, считайте, оборола. Только я думала, вы обо мне спрашивать будете, а то и заглянете, пока я лежу.

— Это с чего ты так решила?

— Ни с чего, да только я ж никого больше в городе не знаю.

— Видать, решила, что я тут заместо проповедника — хожу и всех больных навещаю.

— Нет, так я не думала.

— Проповедникам делать больше нечего. А у меня работа стоит. Государственным исполнителям только по гостям и ходить. А за всеми правилами Дядюшки Сэма [37]следить кто будет? Уж этому господину все ведомости исправно вести надо, а то не заплатит.

— Да, я вижу — вам было некогда.

— Видишь ты не это, а честного человека, который полночи свои ведомости заполнял. А это работка адова, и Поттера больше нет, никто не поможет. Если в школу не ходила, сестренка, в этих землях тебе туго придется. Так оно все тут устроено. Нет, сэр, такому человеку поблажки уже не выйдет. Пусть мужество из него так и прет, другие все едино им помыкать будут — хоть и задохлики, однако ж диктации писать наловчились дома.

Я говорю:

— Я в газете читала, что Уортона этого повесят.

— А что им еще остается? — сказал Кочет. — И жаль только, что раза три-четыре не вешают.

— И когда же они это совершат?

— Назначено на январь, но адвокат Гауди едет в Вашингтон — может, президент Хейз [38]смягчит приговор. У матери этого парня, у Минни Уортон, есть кой-какая недвижимость, и Гауди не успокоится, пока на всю нее лапу не наложит.

— Думаете, президент его отпустит?

— Трудно сказать. Ну что вообще президент про это дело знает? Я тебе скажу. Ни-че-го. Гауди ему зальет, что мальчишку спровоцировали, про меня наплетет всяких врак. Пулю надо было мальчишке в голову вгонять, а не в ключицу. Я же про свой заработок думал. Иногда хочешь не хочешь, а деньги мешают отличать плохое от хорошего.

Я вытащила из кармана сложенные ассигнации и показала Кочету издали.

Он воскликнул:

— Ну ей же ей! Ты погляди-ка на нее! И сколько у тебя там? Да будь у меня твои карты на руках, я б лапки не задирал.

— Вы не верили, что я вернусь, правда?

— Ну, даже не знаю. Трудновато в тебе разобраться с первого взгляда.

— Так что, вы по-прежнему готовы?

— Готов? Да я родился готовым, сестренка, и надеюсь в том же состоянии и помереть.

— Сколько вам надо, чтобы собраться?

— Собраться куда?

— На Территорию. На Индейские земли за Томом Чейни — тем, кто застрелил моего отца Фрэнка Росса перед меблированными комнатами «Монарх».

— Приподзабыл я что-то, о чем мы с тобой договаривались.

— Я предложила вам за эту работу пятьдесят долларов.

— Да, припоминаю. И что я на это сказал?

— Сказали, что ваша цена — сто.

— Точно, теперь вот вспомнил. Ну, такова она и до сих пор. Стоить будет сто долларов.

— Хорошо.

— Отсчитывай прямо тут, на столе.

— Сначала я должна понять кое-что. Мы можем на Территорию выехать сегодня?

Кочет сел на кровати.

— Погоди, — говорит. — Постой-ка. Ты никуда не едешь.

— Это входит в уговор, — отвечаю я.

— Не получится.

— Это вдруг почему? Вы меня сильно недооценили, коли думаете, будто я такая дурочка — отдам вам сотню долларов и вслед помашу. Нет, я сама прослежу за этим делом.

— Да я правомочный судебный исполнитель США.

— Для меня это пустой звук. Вон Р. Б. Хейз тоже президент США, а Тилдена, говорят, продал с потрохами. [39]

— Ты про себя ни словом не обмолвилась. Не могу ж я идти против банды Неда Пеппера и в то же время за младенцем приглядывать.

— Никакой я вам не младенец. Вам обо мне беспокоиться не придется.

— Ты будешь плестись, путаться под ногами. Хочешь, чтоб я работу исполнил — и быстро притом, — давай я ее по-своему делать буду. Уважь меня — признай, что я в этом деле больше понимаю. А вдруг ты опять заболеешь? Я тебе ничем помочь не смогу. Сперва решила, что я тебе проповедник, теперь думаешь, что я тебе лекарь с ложечкой, язык тебе проверять стану каждую минуту.

— Я не буду плестись. Я неплохо верхом умею.

— А я не стану заезжать на постоялые дворы с теплыми постельками и горячим харчем на столе. Ехать надо быстро и налегке, есть тоже. А спать, сколько уж там придется, надо на земле.

— Я ходила в ночное. Меня и Фрэнка-меньшого папа брал енотов стрелять прошлым летом на Пти-Жан.

— На енота ходила?

— Всю ночь в лесах провели. Сидели у большущего костра, а Ярнелл про духов истории рассказывал. Ох и весело нам тогда было.

— Да что мне эти твои еноты! Тут тебе не на енота с ружьишком — тут и на сорок миль енотом не пахнет!

— Ровно то же, что и на енота. Вы просто хотите меня убедить, что эта работа — труднее, чем на деле.