Аисты были слишком поздно принесены в жертву, потому что сегодня в ночь сын башмачника, его подрастающий ученик, навсегда закрыл глаза. Из открытой двери мастерской до Марии донеслись громкие причитания, и Адриан сказал:

— Якоб умер, и Мабель тоже уже слегла. Сегодня рано утром хозяин послал мне вслед проклятие — все из-за отца. Будто отец будет виноват, если все погибнут. Сегодня опять нет хлеба, мама? У Варвары есть сухари, а мне так нехорошо. Я не могу больше переносить это вечное мясо.

— Может быть, сегодня найдется ломтик. Ведь мы должны беречь хлеб, дитя.

В прихожей своего дома Мария увидела слугу в черной одежде. Он пришел с известием о смерти комиссара Дитриха ван Бронкхорста. Вчера, то есть в воскресенье вечером, чума положила предел жизни этого крепкого человека.

Мария знала уже об этой тяжелой потере, которая взваливала на плечи ее мужа полную ответственность за все, что бы ни случилось. Она узнала также, что пришло письмо от маэстро дель Кампо и что он ручался в нем именем дворянина пощадить город, если он сдастся на милость короля, и дать свободный пропуск ее мужу, господину ван дер Доесу и другим, стоявшим во главе защиты. Кампо уверял, что испанцы отступят, и Лейден займут только несколько немецких отрядов. Он приглашал ван дер Верффа и господина фон Нордвика в качестве посредников в Лейдендорф и обещал, во всяком случае, даже если переговоры ни к чему не приведут, отпустить их назад беспрепятственно и с надежным конвоем. Мария знала и то, что ее муж назначил на сегодняшний день большое собрание городского совета, выборных и всех старшин города, а также капитанов национальной гвардии; но ни одно слово из всего этого не дошло до ее слуха через самого Питера. Она узнала об этом от жены городского секретаря и других горожанок.

В последние дни в ее муже произошла большая перемена. Бледный и мрачный уходил он из дому и таким же возвращался назад. Молча сторонясь в своем собственном доме близких, он весь погружался в свои мучительные заботы. Коротко и нетерпеливо обрывал он жену, когда та, повинуясь влечению сердца, шла к нему со словами ободрения. Ночь не приносила ему сна, и, прежде чем занималось утро, он уже вставал с постели и начинал беспокойно ходить взад и вперед или шел к Лизочке, которая только немой улыбкой могла показать, что еще узнает его.

Вернувшись домой, Мария сейчас же пошла к ребенку и нашла около него доктора Бонтиуса. Увидев ее, тот покачал головой и сказал, что скоро для нежного создания все будет кончено. В первые месяцы голода маленький желудок был доведен до крайности; теперь он отказывался служить, и было бы просто бессмысленно надеяться на спасение.

— Она должна жить, она не должна умереть! — воскликнула Мария вне себя, но с такой глубокой надеждой, как настоящая мать, которая не может постигнуть, что ей суждено потерять свое дитя, даже тогда, когда маленькое сердце перестало биться и милые светлые глазки тускнеют и закрываются.

— Лизочка, Лизочка, взгляни на меня! Лизочка, выпей хорошее молочко. Две только капельки! Лизочка, Лизочка, ты не должна умирать!

Питер незаметно вошел в комнату и слышал эти последние слова. Затаив дыхание, он смотрел на свою любимицу; широкие плечи вздрагивали; глухим и прерывающимся голосом он спросил врача:

— Она умрет?

— Да, старина; я так думаю! Подними выше голову! У тебя еще многое остается. У ван Лео умерли от чумы все пятеро.

Питер вздрогнул и, не глядя на Марию, с опущенной головой вышел из комнаты.

Бонтиус прошел за ним в кабинет, положил руку на его плечо и сказал:

— Тяжело нам достаются те немногие дни, которые осталось прожить, Питер. Варвара говорит, что горожане сегодня рано утром положили перед твоей дверью мертвеца.

— Да. Когда я вышел из дома, бледное лицо его было мне утренним приветствием. Это был чей-то маленький ребенок. Они взваливают на мою душу все, что косит смерть. Куда ни взглянешь — трупы, что ни услышишь — проклятия! Имею ли я право распоряжаться столькими жизнями? Днем и ночью одно только горе и смерть перед глазами; и все же, все же, все же… Господи Боже мой, предохрани меня от безумия!

Питер схватился обеими руками за голову; у Бонтиуса не нашлось ни одного слова утешения, он мог только воскликнуть:

— А я-то, я-то! Жена и малютка в лихорадке, день и ночь на ногах, но не для того, чтобы исцелять, а только чтобы смотреть, как умирают. Все, что приобретено тяжелым трудом, все знания становятся в эти дни посмешищем для детей, и все-таки, когда им щупаешь пульс, бедняги вздыхают с надеждой. Но так не может продолжаться, не может! Третьего дня — семьдесят, вчера — восемьдесят шесть покойников, и между ними двое моих коллег.

— И никакой надежды на поправку?

— Завтра из сотни девяносто — вместо одного на сто, скоро будет два, три, четыре, пять, пока наконец не останется всего один человек, для которого даже не найдется могильщика!

— Дома чумных заколочены, а у нас есть еще коровы и лошади!

— Но ведь чума проникает и сквозь щели стен, и с тех пор как розданы последний хлеб и последнее солодовое печенье, и люди для поддержания своего существования должны питаться одним мясом, только мясом, и то по крошечному кусочку в день, появляются болезни за болезнями в еще неслыханных формах, о которых не говорится ни в одной книге и против которых еще не найдено никакого средства. Мне надоело носить воду в решете. Рассудок мой не крепче твоего! До свидания, до завтра!

— Сегодня, сегодня! Ты должен прийти на заседание в ратуше!

— Нет, не ждите меня! Делайте то, что в состоянии взять на себя, а я занимаюсь своим делом, другими словами: я продолжаю закрывать глаза и осматривать мертвых! Если так пойдет и дальше, то скоро моя практика совершенно прекратится.

— Всякому свое; ты на моем месте повел бы переговоры с Вальдесом.

— На твоем месте? Я не ты; я врач, человек, у которого одно только дело — бороться со страданием и смертью. С тех пор как умер Бронкхорст, ты стал провидением города. Создай кусок хлеба вдобавок к мясу, хоть кусок величиною в половину моей ладони, или — я люблю свою страну и свободу, как и всякий другой, — или…

— Или оставь смерти пожинать свою жатву.

Бонтиус поклонился и вышел, а Питер провел рукой по волосам и застыл, высунувшись в окошко, в одной неподвижной позе, пока к нему не вошла Варвара. Положив на стул его форменную одежду, она сказала с деланным равнодушием:

— Можно дать Адриану кусок последнего сухаря? Мясо опротивело ему. Он лежит на постели и корчится от боли.

Питер побледнел и сказал глухим голосом:

— Дай и позови доктора.

— Мария и Бонтиус уже около него.

Бургомистр переоделся с отвращением ко всякой части одежды, которую он надевал. Это пышное платье было для него сегодня так же ненавистно, как и его должность, предоставлявшая ему право носить его, а еще несколько недель тому назад он исправлял эту должность с радостным сознанием своего достоинства.

Прежде чем выйти из дома, он прошел к Адриану. Мальчик лежал в комнате Варвары, жаловался на сильную боль и спрашивал, неужели и ему придется умереть. Питер только покачал головой, но Мария, поцеловав Адриана, воскликнула:

— Нет, конечно, нет!

Время бургомистра было рассчитано по минутам. В передней его удержала жена, и, не расслышав, что она кричала вслед ему, он поспешно спустился с лестницы.

Молодая женщина вернулась к постели Адриана. Она с тревогой вспоминала о быстрой смерти товарищей милого мальчика, влажную руку которого держала в своей руке; она думала о Лизочке, представляла себе Питера на заседании и как бы слышала, как он поднимал свой сильный голос в защиту сопротивления до последнего фунта мяса и борьбы до последнего человека; да, она имела право стать с ним рядом, потому что знала, что она может ждать: терпеть и терпеть за свободу страны, если это будет угодно Богу, умереть за нее мученической смертью, как Якоб, Леонард и почтенный отец Питера!

Часы тревоги медленно проходили один за другим.