— Убей его где-нибудь на дворе, — попросил он, — я не могу видеть этого!

Андреас скоро вернулся с убитым турманом. Его губы были в крови, и Вильгельм понял почему. Однако он не стал бранить проголодавшегося мальчика, но только сказал:

— Фу, точно хорек!

На следующее утро в самую раннюю пору вернулся второй голубь. Письма, принесенные крылатыми гонцами, были прочитаны у окна ратуши; мужество населения, бывшего уже на краю гибели, вспыхнуло снова и помогло ему переносить самые тяжелые испытания. Одно из писем было адресовано к городскому начальству, другое к Яну Дузе; они были полны твердости и надежды, и принц, верный защитник свободы, друг и вождь народа, принц был снова здоров и полон сил и лично посетил корабли и войска, посланные для освобождения Лейдена. Спасение было так близко, а между тем северо-восточный ветер не хотел перемениться, и вода не поднималась. На крепости и во всех других возвышенных местах толпились горожане, солдаты, члены ратуши и женщины, и все они смотрели вдаль.

Тысячи рук складывались в горячей молитве, все глаза с лихорадочным нетерпением и жгучей тоской были обращены на юг, но граница воды не приближалась, и, как будто в насмешку, солнце весело прокладывало себе путь сквозь туман осеннего утра, ласково согревало прохладный воздух, а вечером отправлялось на покой, сверкая и широко раскидывая свои золотые лучи. Безоблачная синева неба расстилалась над городом, невозмутимая и безучастная, а ночью украшалась мириадами сверкающих звезд.

29 сентября рано утром туман спустился, трава не покрылась росой, а испарения поднялись вверх, удушливый зной сменился свежестью, показалось серое облако, которое скоро окрасилось в мрачный черный цвет. Поднялся легкий ветерок и стал играть голыми ветками, и вдруг над головами жадно всматривавшейся в даль толпы пронесся порыв ветра. За ним следовал второй, третий, и вскоре над городом свистел и бушевал, без перерыва и без отдыха, грозно завывавший ураган, срывая черепицу с крыш, сгибая плодовые деревья в садах и молодые вязы и липы на улицах, сбрасывая на землю знамена, которые мальчишки укрепили назло испанцам на валах, возмущая тихую воду в городском рву и в каналах, и вот — Господь не оставляет своих! — флюгера завертелись, буря налетела с северо-запада, и (никто этого не видел, но рыбаки громко кричали, и все ликовали вместе с ними и передавали весть дальше) шквал гнал высоко поднявшееся во время прилива море в устье Мааса и с дикой силой поворачивал вспять воды реки, которая захлестнула берега и понеслась по готовым принять ее проходам в плотинах, через широко раскрытые шлюзы и подняла на своей возмущенной поверхности спасительные корабли, пришедшие на помощь лейденцам.

Свирепствуй буря, лейся потоками грозный ливень, бушуйте волны и уничтожьте луга, потопите дома и деревни! Вас приветствуют тысячи и тысячи людей, стоящих на валах и башнях Лейдена. Они видят в вас страшное войско мстительного, спасающего Бога и радуются, и ликуют, встречая вас!

Два дня подряд бургомистр с Марией и Адрианом и господа ван дер Доес и ван Гоут, уходя только на короткое время домой, смешиваются с толпой народа и становятся на верху крепости или на башне у Коровьих ворот, и даже едва оправившаяся после болезни Варвара, которую гораздо больше подкрепила надежда, чем ячменный кисель и тощий голубок, даже она не может усидеть дома и плетется на сторожевую башню к музыканту; ведь каждому хочется видеть прибывающую воду и следить за тем, как размягчается почва, и влага пробирается между стебельками травы, образуя лужи, пруды и, наконец, широкую водяную равнину, и под потоками ливня на воде вздымаются пузыри, и вся поверхность покрывается волнующимися кругами. Каждый хочет быть свидетелем того, как испанцы мечутся туда и сюда, словно овцы, настигнутые волком. Каждому хочется послушать, как гремят пушки гёзов, хочется расслышать трескотню их ружей и мушкетов, и этот ураган, угрожающий сбросить всех женщин и мужчин, приятнее для них, чем ласковое веянье зефира, а проливной дождь, который пронзает их насквозь, кажется им милее, чем весенняя роса, в которой переливаются лучи солнца.

Позади укрепленного шанца Ламмена, защищаемого несколькими сотнями испанских воинов, и замка Кроненштейн зоркий глаз мог рассмотреть корабли гёзов.

Четверг и пятницу Вильгельм напрасно высматривал голубя, но в субботу его лучший летун возвратился назад. Он принес письмо адмирала Бонзота, в котором приказывалось всему вооруженному мужскому населению города предпринять в пятницу вылазку и броситься на Ламмен.

Буря помешала голубю лететь. Он прилетел в город слишком поздно, но в субботу вечером Ян Дуза и капитан ван Лан начали готовиться. Все, кто мог еще держать оружие, явились на призыв в воскресенье поутру. То были жалкие, бледные, беспорядочные толпы, но зов вождя дошел до них, и ни один не захотел остаться в стороне, все были готовы положить жизнь за спасение города и за свои семьи.

Буря затихла, гром орудий замолк, ночь стояла душная и мрачная. Никто не смог сомкнуть глаз, и если кого-нибудь на короткое время одолевал сон, то и во сне его продолжали тревожить и беспокоить какие-то странные, таинственные звуки. Вильгельм сидел на своем балконе, прислушиваясь и глядя на юг. Вот в ночной тишине пронесся слабый порыв ветра и замер за высоким домом, вот раздался чей-то призыв, крик, звуки трубы; потом поблизости от Коровьих ворот послышался грохот и шум; как будто сильное землетрясение вырвало из самой глубины земли часть города и сбросило ее на землю. На небе не было видно ни одной звезды, но в стороне Ламмена в глубоком мраке передвигались, как блуждающие огни, правильные ряды огненных точек.

То была тревожная, страшная ночь.

Рано утром лейденцы увидели, что часть городской стены у Коровьих ворот разрушена, и тогда около бреши, ставшей теперь безопасной, поднялось несказанное ликование, — радостный поток разлился по всем улицам и закоулкам, увлекая мужчин и женщин, стариков и детей, здоровых и больных из их домов, и все теснились у Коровьих ворот, и теперь уж все видели приближающиеся корабли гёзов; а городской плотник Томассон с другими мужчинами вытаскивал из воды сваи, которыми испанцы старались сдержать натиск воды.

И вот к стенам подошел первый корабль, за ним второй и третий, и сурового вида бородатые мужчины с угрюмыми, сильно загоревшими лицами, до чьих щек целые десятки лет не дотрагивалась иная влага, кроме морской воды, смеялись, приветствуя горожан, и бросали им один за другим хлебы и другие продукты, которых те так долго были лишены; они плакали и рыдали от жалости, как дети, глядя, как бедный народ ел, ел, наслаждаясь едой и не умея найти ни одного слова благодарности. Потом пришли предводители, и адмирал Бонзот заключил в свои объятия ван дер Доеса и ван дер Верффа, молодой капитан гёзов ван Дуйкенбург бросился в объятия старой Варвары, своей матери, а многие лейденцы обнимали освободителей, которых видели впервые в жизни. Тут было пролито много, много слез, радостные толпы народа заливали город, а воскресные колокола звонили радостнее и звучнее, чем прежде, и призывали на молитву в церковь спасителей и спасенных. Обширная внутренность Божьего храма казалась сегодня слишком тесной, и когда пастор Корнелиуссон, который заступил место честного Верстрота, заболевшего от забот о стольких страждущих, призвал своих набожных прихожан к благодарственной молитве, то это напоминание оказалось уже сильно запоздавшим, потому что при первых же звуках органа всю эту тысячную толпу народа, наполнявшую церковь, охватило одно общее страстное желание — благодарить Бога, благодарить от всего сердца.

Патер Дамиан тоже приносил благодарность Богу в капелле «серых сестер», и с ним молился Николай ван Вибисма и другие католики, которым были дороги родина и свобода.

Адриан, держа в одной руке хлеб, а в другой — сапоги, отправился из церкви во главе своих школьных товарищей вброд через луга по направлению к Лейдендорфу, чтобы увидеть покинутый лагерь испанцев. Там стояла красивая палатка маэстро дель Кампо Вальдеса. Над ложем полководца висела карта Рейнской равнины, которую нарисовал во вред своему собственному народу нидерландский Beeldsnijder[58]. Мальчики рассматривали ее, а один гёз, служивший раньше в канцелярии, а теперь имевший вид заправского морского волка, встал перед ними и сказал: