Единственный ребенок родился утром.

Ася была как все, ничем не отличима. Разве что размеры. Акушерка, взглянув на выпирающий из-под застиранной казенной рубахи живот, презрительно скривила губы.

— Что ж это у вас, женщина, такие маленькие желания?

— Так ведь я… я по-нормальному, — смущенно пробормотала Ася, хватаясь руками за спину и ожесточенно гримасничая, пытаясь подавить боль.

— Что, по-нормальному? — не поняла акушерка. — Все хотят по-нормальному. Вы же знаете: в случае кесарева вещи конфискуются…

— Нет, нет, кесарева я совершенно не хочу, — замотала головой Ася и просительно взглянула на акушерку.

В Асином лице, уже немолодом, с морщинками и дряблостью вокруг глаз проступило что-то детское, беспомощное.

— Вы бы знали, как я его ждала…

— Здесь все ждали! Вот, слышите, — акушерка кивнула в сторону полураскрытой двери, откуда неслись непрерывно короткие отчаянные вскрики. — Диван, вишь захотела, — акушерка хмыкнула. — Ей, конечно, предложили кесарево. А она — ни в какую. Ладненько, пусть попробует, родит…

Акушерка наконец встала, не теряя величия, ей присущего, вытолкнула из-за стола свое дородное тело, подцепила небрежно из ящика три стиранные-перестиранные серые тряпки и протянула их Асе, будто одаривала. Потом опять-таки небрежно и снисходя кивнула на полураскрытую дверь — все ту же, откуда кричали, и проговорила лениво, теряя уже всякий интерес:

— Крайняя кровать у двери.

В комнате, высокопотолочной, с кафелем по стенам и стеклянными широкими дверьми враспашку, освещенной мертвым белым светом, стояло четыре высоких металлических кровати. На одной, ближней к окну, и от всех отдельной, взбрыкивая белыми полными ногами, лежала та женщина, чей крик непрерывно несся в коридор. Рубаха ее вздымалась горой на животе. И Асе стало боязно, потому что было просто невозможно вообразить такой живот.

Очередной крик перешел в невообразимый звериный рев. Содрогнулись даже стены. Но в комнату никто не вошел.

— Женщина, ртом не рожают, — донесся из коридора наставительный голос акушерки.

Ася видела в полураскрытую дверь ее ноги, перекинутую одна на другую, слегка подрагивающий носок лакированной туфельки.

«Туфель ужасно равнодушный», — подумалось Асе.

Две другие обитательницы палаты лежали пока тихо, прикрывшись такими же серыми истерзанными тряпками, какие выдали Асе, и, дожидаясь схваток и боли, переговаривались меж собой.

— Я выбрала телевизор, хороший, но маленький, — говорила одна, со связанными на затылке в хвост волосами. — Все говорят — телевизор — это совсем не сложно. Муж, конечно, хотел новую модель. Но я сказала: сам такой рожай.

— Да, им, мужикам, все диваны подавай, — хитро прищурилась здоровенная тетка на третьей койке. — А здесь не очень-то помогают. Все больше жмут на кесарево. Надеются, что вещи им останутся…

— Нет, но какое имеют право! Почему отбирают! Вещи-то наши, кровные! — возмутилась та, первая, с хвостиком, и внезапно вся закривилась от боли, вцепляясь намертво пальцами в спинку кровати.

— Неправильное развитие, говорят, — хмыкнула толстуха. — Но я так понимаю — это им все в прибыль. За одну зарплату никто ноне не карячится.

— Так что ж делать… — растерялась женщина с хвостиком.

— А с умом все надо. Чего ради девять месяцев носить, блевать по утрам, ни тебе купанья, ни загоранья, и выйти порожняком?! Поищите других дураков. Я тут в четвертый раз. Сейчас пришла за холодильником. И рожу, и без единого разрыва. Надо с умом все делать, — повторила толстушка свою любимую фразу, — начинать с маленького, ну хоть с портативного магнитофончика. А потом и размеры увеличивать. Не зарываться — главное. Сразу — не с дивана, — и она с ухмылкой кивнула в сторону койки у окна.

— Главное, что обидно: одна вещь не чаще раза в год получается, — вздохнула женщина с хвостиком, отпуская наконец спинку кровати и переводя дыхание.

Мысли ее однако текли правильно и не сбивались, не то что в Асиной голове, где все мешалось, и лезло одно на другое. У женщины с хвостиком был полный порядок во всем.

— Раньше мужики все руками делали, — продолжала она, и опять закривилась, задергалась — схватки частили, ей уж срок был в родилку идти, но из коридора никто не шел ее смотреть, а она терпела, не кричала и не звала.

— Э, милая, скажи спасибо, что еще так могут, — отвечала толстушка. — И тут свои прелести есть — если с умом, конечно. Предохраняться не надо, живи в свое удовольствие. И вещи задаром. Не часто, но если с умом, можно и видик забабахать.

Явился врач. Голубая шапочка. Белый халат. Глаза внимательные. Но с тоскою. Все почти настоящее. Легкий налет внимания. Присел на Асину кровать. Положил руку на живот, взглянул на часы, засекая время.

— Как схватки? — спросил и, будто между прочим, добавил, — Что там у вас?

— Ребенок, — призналась Ася очень тихо.

— Что? — он не понял, дернулся, сбился считать время, и, раскрыв глаза, ослепленные вечно-белым жизненным светом, уставился на Асю. — Как ребенок? Самый обыкновенный ре… бенок?

Ася молча кивнула и судорожно глотнула, силясь убрать комок из горла. Ей вдруг сделалось очень стыдно своей глупости.

— И как вам это удалось?

— Не знаю… — отвечала она одними губами.

Он вскочил и бросился вон из комнаты, не обращая внимания на вопли, что по-прежнему неслись с койки у окна. Но через минуту вернулся и остановившись в дверях, сделал энергичный жест:

— Идите за мной! Скорее! Скорее!

Ася сползла с койки, и, собрав в ворох серые свои тряпки, в самом деле побежала неким подобием трусцы, шаркая спадающими с ног тапками.

В другой комнатке, маленькой, угловой, но тоже с кафелем и с белым светом, все было заставлено высокими стальными шкафами с серыми безликими дверями. Здесь, уже на низкой, но так же обклеененной кушетке, валялись какие-то драные резиновые ремни, клубком свивались провода и, проплутав по полу меж ножек стульев, тянулись к высокому скособоченному шкафу. Ася прилегла на кушетку бочком, а человек в голубой шапочке, чертыхаясь, принялся затягивать обрывки ремней вокруг Асиного живота, скрепляя куски медицинскими зажимами. Ремни срывались, уползали куда-то за спину, будто были живыми. Наконец кое-как удалось с ними справиться. Врач потянулся к панели, для Аси невидимой, что-то там принялся крутить. И тут, оглушительное, прорвалось в комнату: бах-бах-бах…

— Однако!.. Катерина! — крикнул врач зычно.

Из-за дверей, будто только и дожидавшись этого оклика, и там до той минуты стояла наизготовку, появилась худенькая девушка с черными до плеч из-под белой шапочки волосами и черными чуть косо прорезанными глазами.

— Да, Георгий Алексеич, — вымолвила она с какой-то восточной покорностью, и в то же время что-то веселое, лукавое мелькнуло в темных ее глазах.

— Ты только посмотри! Послушай! Сердце!

— Где?

— Да тут!

И Алексеич почему-то ткнул пальцем в безликий серый шкаф, как будто чудо относилось к этому шкафу, и там в самом деле объявилось настоящее стучащее живое сердце.

— Так там ребенок, — с лукавою улыбкой и нимало не удивляясь, сообщила Катерина.

Казалось, врач и сам наконец поверил.

— Зачем вам ребенок? — спросил он с какою-то тоскою, вглядываясь в Асино лицо, будто силился что-то разглядеть, разгадать.

— Не знаю… — Ася недоуменно вздернула плечи и тут же вся скрючилась от накатившейся боли.

— Катерина, ты что-нибудь понимаешь? — обратился Алексеич вновь к черноглазой.

— Понимаю, Георгий Алексеич.

— Да? Занятно. А как же открытие века? Живые вещи? Что ж теперь, возврат к старому, да? А мы?…

Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол…

И уже одной Катерине, решив, что Ася вышла и не слышит, сообщил, вздыхая:

— А моя очередь на видик так и не подошла.

— Так вам холодильник в том году достался…