Второй вывод являлся следствием первого. Всем трем нам не приходилось ждать пощады от графа Фоско и сэра Персиваля Глайда. Успешное осуществление их гнусного замысла принесло этим двум злодеям чистую прибыль в тридцать тысяч фунтов — двадцать тысяч одному, а другому, через его жену, мадам Фоско, — десять тысяч. В силу этого, а также и по многим другим причинам они, вне всякого сомнения, были крайне заинтересованы в том, чтобы их преступление не было раскрыто. Они бесспорно ни перед чем не остановятся, пойдут на любую низость, чтобы доискаться, где скрылась их жертва, и разлучат ее с единственными ее друзьями на свете — с Мэриан Голкомб и со мной.
Отдавая себе ясный отчет в этой опасности — опасности, возраставшей с каждым днем, — я тщательно обдумал, где нам лучше всего укрыться. Я решил поселиться в восточной части Лондона, самой деловой и многолюдной. Я выбрал самый бедный и перенаселенный квартал, ибо чем напряженнее кипела вокруг нас борьба за кусок хлеба, тем меньше было риска, что досужие бездельники обратят внимание на новых людей, поселившихся среди них. Вот преимущество, которого я искал. Кроме того, наш квартал был выгоден для нас еще и в другом, не менее важном отношении. Там, зарабатывая себе на жизнь, мы могли жить дешевле, имели возможность экономить каждую копейку для достижения нашей цели, справедливой цели, к которой я теперь неуклонно стремился: исправить страшное злодеяние и восстановить попранные права Лоры.
Через неделю Мэриан Голкомб и я установили ежедневный порядок, в котором должна была протекать наша жизнь.
Кроме нас, других квартирантов в доме не было. У нас был отдельный вход, нам не приходилось проходить через лавку. Мы условились, что ни Мэриан, ни Лора не сделают ни шагу из дому без меня. В мое отсутствие они ни в коем случае не должны впускать к себе кого бы то ни было. Незыблемо установив это правило, я отправился к человеку, которого знал в прошлом — к граверу на дереве с большой практикой, — и попросил у него работы. Я сказал ему, что в силу некоторых причин мне не хотелось бы предавать огласке наши с ним деловые отношения.
Он сейчас же предположил, что я запутался в долгах, выразил мне свое сочувствие и обещал сделать для меня все возможное. Я не стал разубеждать его и усердно принялся за работу, которую он сразу же дал мне. Он знал, что может положиться на мою опытность и трудолюбие. Я обладал тем, чего он искал, — усидчивостью и способностями.
Хотя заработок мой был небольшим, его хватало на наши насущные потребности. Как только мы уверились в этом, Мэриан Голкомб и я подсчитали наши ресурсы. У нее оставалось двести или триста фунтов, у меня было около того. Наш общий капитал превышал четыреста фунтов. Я положил это маленькое богатство в банк, чтобы тратить из него только на необходимые розыски и расследования, которые я решил начать и довести до конца, даже если бы мне пришлось действовать в одиночку, без всякой помощи со стороны кого бы то ни было. Мы рассчитали наши ежедневные расходы и никогда не дотрагивались до нашего фонда, иначе как только в интересах Лоры и для нее.
Домашняя работа, которую делала бы служанка, если бы мы могли кому-нибудь довериться, была полностью возложена на Мэриан Голкомб. Она сама заявила в первый же день, что берет ведение нашего хозяйства на себя. «Все, что могут делать руки женщины, — сказала она, — научатся делать эти руки», — и протянула мне свои дрожащие от слабости руки. Когда она завернула рукава бедного, поношенного платья, которое из предосторожности носила теперь, ее изможденные руки засвидетельствовали, как много ей пришлось пережить. Но неугасимый дух по-прежнему жил в этой женщине. Две крупные слезы медленно покатились по ее щекам, когда она посмотрела на меня. Но она смахнула их с намеком на прежнюю энергию и жизнерадостность и улыбнулась мне. Увы, это было лишь слабым отражением ее прежней искрометной улыбки.
— Не сомневайтесь в моем мужестве, Уолтер, — сказала она. — Плачет мое малодушие, а не я сама. Домашняя работа излечит его, вот посмотрите!
И она сдержала слово. Когда мы встретились к вечеру и она присела отдохнуть, победа была одержана. Ее большие черные глаза, умные и блестящие, взглянули на меня по-старому.
— Горе меня еще не сломило, — сказала она, — поверьте, я смогу выполнить свою часть работы. — И не успел я ответить, как она прибавила шепотом: — Верьте, что на меня можно возложить часть риска и опасностей. Вспомните об этом, когда настанет время и моя помощь вам понадобится.
Я вспомнил об этом, когда настало время.
К концу октября течение нашей жизни вошло в русло, и все трое мы были так надежно затеряны и спрятаны, как будто дом наш стоял на одиноком, безлюдном острове, а огромный путаный лабиринт улиц и бесчисленное количество людей, окружавшие нас, были водами бескрайнего океана. У меня оставалось теперь немного свободного времени, чтобы поразмыслить над планом моих будущих действий и над тем, как должен я вооружиться в предстоящей борьбе с сэром Персивалем и графом.
Опираться на мое и Мэриан свидетельство для установления личности Лоры было безнадежно. Если бы мы любили ее менее горячо, если б наша любовь не была несравненно проницательнее нашего рассудка, даже мы, пожалуй, не узнали бы ее с первого взгляда.
Изменение, которое претерпела ее внешность из-за страданий и ужасов прошлого, необычайно, почти безнадежно усилило ее сходство с Анной Катерик. Когда я рассказывал о своем пребывании в Лиммеридже, я упомянул о том, как непохожи были они в каких-то неуловимых мелочах, хотя на первый взгляд их сходство и тогда было необычайным. Но в те дни ни один человек, увидев их рядом, не мог бы спутать их друг с другом, как часто путают близнецов. Теперь это было не так. Страдания и лишения наложили свою неизгладимую печать на юную красоту ее лица. Роковое сходство, которое я когда-то с ужасом заметил, было теперь более чем сходством — живым отражением, возникавшим перед моими глазами. Посторонние люди, знакомые, даже друзья, которые не могли видеть ее через призму нашей беспредельной любви, вправе были сомневаться в том, что она — Лора Фэрли, которую они когда-то знали.
Вначале я возлагал все упования на единственное, что могло бы помочь нам, — я надеялся, что она вспомнит людей и события, знать которые могла только подлинная Лора Фэрли, но эта надежда оказалась несбыточной, как нам с Мэриан с грустью пришлось убедиться в дальнейшем. Мы поняли, что попытки вернуть ее к воспоминаниям об ужасном и тягостном прошлом грозят ей полной потерей рассудка и идут вразрез с нашими непрестанными заботами о ее скорейшем выздоровлении, с заботами о том, как привести в равновесие ее расстроенное сознание.
Мы осмеливались напоминать ей только о повседневных домашних событиях нашего безоблачного прошлого в Лиммеридже, когда я впервые приехал туда учить ее рисованию. Тот день, когда я пробудил эти воспоминания, показав ей рисунок летнего домика, который она когда-то подарила мне и с которым я никогда не расставался, был днем рождения нашей первой надежды. С нежностью, очень бережно, мы постепенно начали пробуждать в ней память о старых поездках и прогулках, и печальные, молящие, усталые глаза начали смотреть на меня и Мэриан с новым интересом, с новой осмысленностью, которыми мы с этой минуты так дорожили, и которые так берегли. Я купил ей коробку красок и альбом, похожий на тот альбом для рисования, который был у нее в руках, когда я впервые ее увидал.
Снова — о господи, снова! — в свободные от работы часы я сидел подле нее в нашей бедной комнате, выправляя при тусклом лондонском освещении кривые, спотыкающиеся линии, которые она пыталась провести на бумаге своей слабой, неуверенной рукой. День за днем пробуждался и рос ее интерес к этому занятию. Постепенно она начала думать о рисунках, говорить о них и терпеливо рисовать — с тем слабым отблеском прежней радости от моих похвал и собственных успехов, которая принадлежала прошлой ее жизни, напоминала об утерянном счастье минувших дней.
