Послали за ближайшим врачом. Ему сказали, что помощь его требовалась неожиданно занемогшей леди Глайд. Я с бесконечным облегчением увидел, что доктор — знающий человек. Описав ему мою больную гостью как особу со слабым интеллектом, подверженную бредовым идеям, я условился, что ухаживать за ней будет только моя жена. Бедняжка Анна, однако, была настолько больна, что можно было не опасаться излишней разговорчивости с ее стороны. Одного я теперь боялся: самозванная леди Глайд могла умереть раньше, чем настоящая леди Глайд прибудет в Лондон.

Наутро я написал мадам Рюбель, чтобы она встретилась со мной в Лондоне в пятницу 26 июля в доме своего мужа. Я написал также Персивалю. Он должен был передать своей жене приглашение ее дядюшки; уверить ее, что Мэриан уже уехала в Лондон, и отправить леди Глайд в город с дневным поездом, — обязательно 26-го числа. После некоторого раздумья я почувствовал необходимость ввиду состояния здоровья Анны Катерик ускорить события и иметь леди Глайд под рукой раньше, чем я предполагал вначале. Какие еще шаги мог я предпринять? В моем до ужаса шатком положении мне оставалось только возложить надежды на счастливый случай и доктора. Мое волнение выразилось в трогательных восклицаниях — у меня хватило самообладания сочетать их с именем «леди Глайд». Но во всех других отношениях слава Фоско в этот памятный день померкла.

Анна провела неспокойную ночь, проснулась сильно ослабевшая, но позднее, днем, почувствовала себя гораздо лучше. Мое безотказное присутствие духа воскресло вместе с нею. Ответы Персиваля и мадам Рюбель я мог получить только завтра, то есть утром 26 июля. Уверенный, что они в точности выполнят мои указания, — если, конечно, им не помешает какая-нибудь непредвиденная случайность, — я пошел заказать экипаж, чтобы на следующий день встретить леди Глайд на вокзале, и приказал послать за мной карету 26 июля в два часа дня. После того как я своими глазами убедился, что заказ внесен в книгу, я пошел условиться о некоторых деталях с месье Рюбелем. Я обеспечил также услуги двух джентльменов, которые могли дать нужные медицинские свидетельства об умопомешательстве. Одного из них знал лично я, другого знал месье Рюбель. Оба эти джентльмена были людьми умными, оба стояли выше узких предрассудков, оба временно нуждались в презренном металле, оба верили в меня.

Был шестой час, когда я наконец отправился домой, подготовив все необходимое для завтрашней встречи. Когда я вернулся, Анна Катерик уже была мертва. Умерла 25-го, а леди Глайд должна была приехать только завтра — 26-го!

Я был потрясен. Задумайтесь над этим — Фоско был потрясен!

Отступать было поздно. Еще до моего возвращения домой доктор заботливо постарался избавить меня от хлопот и собственноручно зарегистрировал смерть Анны Катерик, проставив именно то число, когда это произошло. В моем грандиозном плане, до сих пор безупречном, было теперь уязвимое место. Никакие меры не могли изменить роковое происшествие 25 июля. Но я с непоколебимым мужеством смотрел в лицо будущему. Дело касалось интересов Персиваля (и моих), игра стоила свеч, игру надо было довести до конца. Призвав на помощь свое нерушимое самообладание, я ее доиграл.

Утром 26-го я получил письмо Персиваля, извещавшее меня о приезде его жены с дневным поездом. Мадам Рюбель написала, что приедет вечером. В три часа я поехал на вокзал встречать живую леди Глайд, в то время как мертвая леди Глайд лежала в моем доме. Под сиденьем кареты находилась одежда Анны Катерик, в которой она прибыла в мой дом. Сия одежда предназначалась для того, чтобы помочь воскресить ту, которая умерла, в лице той, которая здравствовала. Вот драматическое положение! Я предлагаю его подрастающим писателям Англии! Я предлагаю его, как до сих пор не использованное, вконец исписавшимся драматургам Франции!

Леди Глайд приехала. На вокзале была масса народу, обычная вокзальная сутолока грозила промедлением, крайне нежелательным, — среди пассажиров могли встретиться знакомые. Когда мы сели в карету, первый вопрос леди Глайд относился к состоянию здоровья ее сестры. Я выдумал самые успокоительные новости и уверил ее, что она увидит свою сестру в моем доме. На этот раз «мой дом» находился близ Лестер-Сквера, в нем жил месье Рюбель, который и встретил нас в холле.

Я провел мою гостью наверх, в комнату, которая выходила во двор; внизу уже ждали два джентльмена, чтобы осмотреть пациентку и выдать необходимое медицинское свидетельство. Успокоив леди Глайд по поводу ее сестры, я представил ей поочередно моих медицинских друзей. Они выполнили необходимые формальности быстро, разумно, добросовестно. Как только они удалились, я вошел в комнату и сразу же ускорил события, известив бедняжку о плохом состоянии здоровья мисс Голкомб.

Это дало желаемые результаты. Леди Глайд разволновалась, ей стало дурно. Во второй, и в последний, раз я призвал в помощь себе науку. Лекарственная вода и лекарственная нюхательная соль избавили ее от всех дальнейших волнений и хлопот. Последующая доза вечером обеспечила ей умиротворяющее блаженство хорошего, крепкого сна. Мадам Рюбель приехала вовремя, чтобы уложить леди Глайд в постель. Ее собственную одежду сняли и утром заменили одеждой Анны Катерик, с соблюдением всех правил приличия, высоконравственными руками самой мадам Рюбель. В продолжение всего дня я поддерживал в нашей пациентке полубессознательное состояние, пока умелая помощь моих медицинских друзей не помогла мне раньше, чем я ожидал, получить ордер, необходимый для ее водворения в лечебницу. Вечером 27 июля мадам Рюбель и я отвезли нашу воскресшую Анну Катерик в сумасшедший дом. Ее встретили с изумлением, но без всяких подозрений благодаря свидетельству двух врачей, письму Персиваля, удивительному сходству, одежде и временному помрачению ее умственных способностей.

Я сразу же вернулся оттуда домой, чтобы помочь мадам Фоско с приготовлениями к похоронам мнимой леди Глайд. Одежда и вещи подлинной леди Глайд оставались у меня. Они были отправлены в Кумберленд при перевозке тела на лиммериджское кладбище. Облаченный в глубокий траур, я с присущим мне достоинством присутствовал при погребении.

Мой отчет об этих достопримечательных событиях, написанный мною при столь достопримечательных обстоятельствах, на этом заканчивается. Небольшие меры предосторожности, предпринятые мною в сношениях с Лиммериджем, уже известны, так же как потрясающий успех моего замысла и весьма веские материальные результаты, увенчавшие этот успех. Мне остается только с полной убежденностью добавить, что единственное слабое место в моей затее никогда не было бы обнаружено, если б в сердце моем не было единственной моей слабости… Только мое роковое преклонение перед Мэриан побудило меня не вмешаться, когда она устроила побег своей сестры. Я пошел на этот риск, зная, что личность леди Глайд никогда не сможет быть установлена. Если бы Мэриан или Хартрайт попытались добиться этого официальным путем, их заподозрили бы в отъявленном мошенничестве с корыстными целями, им никогда не поверили бы, они были бы бессильны нанести удар моим интересам и публично разоблачить тайну Персиваля. Я слепо рискнул — и не вмешался. Это было моей первой ошибкой. После того как Персиваль пал жертвой собственного упрямства и горячности, вторая моя ошибка заключалась в том, что я, к глубокому моему прискорбию, позволил леди Глайд вторично избежать сумасшедшего дома, а мистеру Хартрайту — уйти от меня. В эту критическую минуту Фоско изменил самому себе. Прискорбная и столь нехарактерная для него ошибка! Причина этой ошибки, погребенная на самом дне моего сердца, кроется в Мэриан Голкомб — первой и последней слабости в жизни Фоско!

В зрелом, шестидесятилетнем возрасте я громогласно делаю это беспримерное признание. Юноши, я взываю к вашему сочувствию! Девушки, я надеюсь на ваши слезы!

Еще одно слово, и я перестану приковывать к себе внимание читателя (напряженно сосредоточенное на мне).

Моим безошибочным инстинктом я угадываю, что у людей с пытливым умом должны возникнуть три неизбежных вопроса. Задавайте их мне — я отвечу!