Не похожа ни на мать, ни на предполагаемого отца. Я знал, что нельзя всецело полагаться на личное сходство, однако, с другой стороны, начисто отрицать его значение тоже было неразумным. Что из прошлого сэра Персиваля Глайда или миссис Катерик до их появления в Старом Уэлмингаме могло бы пролить свет на этот вопрос? Я имел это в виду и спросил миссис Клеменс.

– Когда сэр Персиваль появился у вас в деревне, – сказал я, – вы не знаете, откуда он тогда приехал?

– Нет, сэр. Кто говорил – из Блекуотер-Парка, кто говорил – из Шотландии, но никто по-настоящему не знал.

– А миссис Катерик до своего замужества жила в Варнек-Холле?

– Да, сэр.

– Сколько лет она прослужила там?

– Три или четыре года, сэр. Точно не помню.

– Вы случайно не знаете, кому в то время принадлежал Варнек-Холл?

– Знаю, сэр. Майору Донторну.

– А не приходилось ли вам слышать от мистера Катерика или еще от кого-нибудь, был ли сэр Персиваль знаком с майором Донторном, бывал ли он в Варнек-Холле или где-нибудь по соседству?

– Нет, сэр. Насколько я помню, ни Катерик, ни кто-либо другой никогда не говорили об этом.

Я записал фамилию и адрес майора Донторна на случай, если он еще жив и в будущем мне понадобится обратиться к нему. Пока что у меня составилось определенное впечатление, что сэр Персиваль отнюдь не был отцом Анны и что его тайное свидание с миссис Катерик в церковной ризнице никоим образом не было связано с бесчестьем, которое миссис Катерик навлекла на доброе имя своего мужа. Я не мог придумать, какими фактами подкрепить мою уверенность, и только попросил миссис Клеменс рассказать про детство Анны, настороженно выжидая, не получу ли я таким путем нужные мне подтверждения.

– Вы мне еще не рассказали, миссис Клеменс, как это бедное дитя, рожденное среди несчастья и позора, очутилось на вашем попечении, – сказал я.

– Некому было нянчиться с бедной, беспомощной малюткой, сэр, – просто ответила миссис Клеменс. – Злая мать ненавидела бедную девочку со дня ее рождения, как будто ребенок был чем-то виноват! У меня сердце на части разрывалось при виде ее, и я решила любить и воспитывать ее, как свою дочь.

– С тех пор Анна была всецело на ваших руках?

– Не совсем так, сэр. Иногда на миссис Катерик находили разные причуды и фантазии и она забирала у меня ребенка, будто назло мне за то, что я ее воспитываю. Но эти причуды никогда долго не продолжались. Бедная маленькая Анна всегда возвращалась ко мне и всегда была рада вернуться, хотя и у меня в доме она жила одиноко и ей не с кем было играть, как играли между собой другие дети. Вот когда мать увезла ее в Лиммеридж, мы с Анной разлучились надолго. Вскоре после этого умер мой бедный муж, и я даже рада была, что Анны во время этого несчастья не было у нас в доме. Ей было тогда около десяти или одиннадцати. Ученье давалось ей с большим трудом. Бедная крошка, она была невеселая, не такая, как другие дети в ее возрасте, но очень хорошенькая и милая девочка! Я подождала в Уэлмингаме их возвращения и предложила взять ее с собой в Лондон; по правде сказать, сэр, мне было тяжело оставаться в Старом Уэлмингаме после смерти мужа – все изменилось вокруг меня, все мне было не по сердцу.

– И миссис Катерик согласилась на ваше предложение?

– Нет, сэр. Она вернулась из Кумберленда еще бессердечнее и озлобленнее, чем была. Люди говорили, что ей пришлось отпрашиваться у сэра Персиваля – просить разрешения уехать. Она будто бы потому поехала к своей умирающей сестре, что надеялась получить наследство, а на самом деле денег хватило только на похороны. Все это, конечно, озлобило миссис Катерик, во всяком случае, она и слушать не хотела, чтобы я увезла с собой девочку. Казалось, ее очень тешило, что предстоящая разлука так огорчает нас с Анной. Я могла только оставить девочке свой адрес и сказать ей по секрету, что, если она когда-нибудь будет в беде, пусть приезжает прямо ко мне в Лондон. Но прошло много лет, прежде чем она ко мне приехала. Я не видела ее до той самой ночи, когда она убежала из сумасшедшего дома, бедняжка.

– Вы знаете, миссис Клеменс, почему сэр Персиваль Глайд поместил ее туда?

– Об этом я знаю только из рассказов самой Анны, а она, бедная, никогда толком ничего не могла рассказать. Она говорила, что мать ее хранит какую-то тайну сэра Персиваля. Долгое время спустя после того, как я уехала из Хемпшира, миссис Катерик выдала эту тайну Анне, а когда сэр Персиваль узнал об этом, он и запер Анну в сумасшедший дом. Но когда я ее спрашивала, она не могла сказать, что это за тайна. Она говорила только, что если мать ее захочет, то может погубить сэра Персиваля на всю жизнь. Миссис Катерик, может быть, проговорилась ей, что знает о чем-то, и только. Я уверена, что если б Анна действительно знала какую-то тайну, как ей мерещилось, я услышала бы от нее всю правду. Ей только казалось, что она знает ее, и она верила в это, а на самом деле не знала ничегошеньки, бедняжка.

Мысль эта много раз приходила мне в голову. Я уже говорил Мэриан о своих сомнениях по поводу того, что Лора действительно была на пороге какого-то важного открытия, когда граф Фоско помешал ее разговору с Анной Катерик в беседке. На основании смутного подозрения, вызванного намеками, неосторожно высказанными ее матерью в присутствии Анны, та решила, что знает всю тайну сэра Персиваля. Это было характерно для ее смятенного рассудка. Нечистая совесть сэра Персиваля неизбежно должна была подсказать ему ошибочное мнение, что Анна узнала всю правду от матери, а позднее в его мозгу родилась необоснованная уверенность, что Анна Катерик рассказала обо всем его жене.

Время шло, утро пролетело незаметно. По всей вероятности, миссис Клеменс не могла мне больше рассказать ничего полезного для решения моей задачи. Теперь я уже разузнал нужные мне подробности жизни миссис Катерик и пришел к некоторым выводам, неожиданным и новым для меня, которые могли чрезвычайно помочь мне в дальнейшем.

Я встал, чтобы попрощаться и поблагодарить миссис Клеменс за дружеское отношение и за то, что она так охотно поделилась со мной своими воспоминаниями.

– Боюсь, я показался вам очень любопытным, – сказал я. – Я задал вам столько вопросов, что другому надоело бы на них отвечать.

– Я охотно рассказала вам все, что знала сама, сэр, – отвечала миссис Клеменс. Она помолчала, тоскливо глядя на меня. – Но мне хотелось бы, – сказала бедная женщина, – чтобы вы рассказали мне побольше про Анну, сэр. Мне показалось по вашему лицу, когда вы вошли, что вам есть что рассказать. Вы не можете себе представить, как тяжело не знать даже о том, жива она или умерла. Если б я знала, что с ней, мне было бы легче. Вы сказали, что не надеетесь увидеть ее в живых. Может, вы знаете, сэр, может, вы вправду знаете, что господу богу было угодно взять ее к себе?

Я не мог устоять перед этой мольбой, было бы жестоко, если б я скрыл от нее правду.

– Боюсь, что это так, – мягко ответил я. – Я уверен, что несчастья ее на этой земле уже окончились.

Бедная женщина упала на стул и спрятала от меня лицо.

– О сэр, – сказала она, – откуда вы знаете? Кто вам сказал?

– Никто мне не сказал, миссис Клеменс, но у меня есть основания быть уверенным в этом, основания, о которых я обещаю рассказать вам, когда смогу. Я уверен, что в последние минуты она не была брошена на произвол судьбы, я уверен, что сердечная болезнь, которая долго ее мучила, была истинной причиной ее смерти. Скоро я расскажу вам об этом во всех подробностях. Она похоронена на тихом сельском кладбище, в красивом мирном уголке, который вы выбрали бы для нее сами.

– Умерла! – сказала миссис Клеменс. – Она, такая молодая, умерла, а я жива и слышу это! Я шила ей первые платьица, я учила ее ходить! В первый раз, когда она произнесла «мама», она сказала это мне, а теперь я живу, а ее нет!.. Вы говорили, – сказала бедная женщина, отнимая платок от лица и поднимая на меня заплаканные глаза, – вы, кажется, говорили, что похороны были хорошие? Такие похороны, какие я устроила бы ей сама, как для родной своей дочери?