– Вы справитесь с ним, – отвечала она решительно, – ибо граф с его непостижимой аморальностью не будет помогать сэру Персивалю в поединке с вами.

– Почему вы так думаете? – спросил я, несколько изумленный.

– Мне хорошо известны упрямство сэра Персиваля и его нетерпимость к советам графа, – отвечала она. – Думаю, что ему захочется встретиться с вами один на один; он настоит на этом так же, как в Блекуотер-Парке, когда он действовал на свой собственный страх и риск. Время для вмешательства графа настанет, когда сэр Персиваль будет полностью в ваших руках. Граф выступит, если его собственные интересы будут затронуты, и, защищая их, он будет беспощаден, Уолтер.

– Мы сможем обезопасить его заранее, – сказал я. – Некоторые сведения, которые сообщила мне миссис Клеменс, серьезно компрометируют графа. В нашем распоряжении есть и кое-какие другие факты, говорящие против него. В отчете миссис Майклсон имеются строки о том, что граф счел необходимым повидаться с мистером Фэрли. Возможно, и тут мы найдем компрометирующие его обстоятельства. Когда я буду в отъезде, Мэриан, напишите мистеру Фэрли и настоятельно попросите его прислать нам подробный отчет обо всем, что произошло между ним и графом при их свидании, а также о том, что ему известно о болезни и смерти его племянницы. Прибавьте, что необходимый вам отчет рано или поздно ему все равно придется написать, если он проявит неохоту пойти навстречу вашей просьбе добровольно.

– Хорошо, Уолтер. Но вы бесповоротно решили поехать в Уэлмингам?

– Твердо решил. Следующие три дня я посвящу рисованию, чтобы заработать денег на целую неделю вперед, и тогда поеду в Хемпшир.

Через три дня я был готов отправиться в путь.

Мне пришлось бы, возможно, задержаться в Хемпшире на некоторое время, поэтому мы с Мэриан условились писать друг другу ежедневно, конечно, из предосторожности – под вымышленными именами. Если я буду регулярно получать от нее известия, значит, все обстоит благополучно. Но если в какое-то утро я не получу от нее письма, я с первым же поездом вернусь в Лондон. Я сумел примирить Лору с моим отъездом, сказав ей, что еду искать нового покупателя для наших с ней рисунков, и оставил ее за работой вполне довольную.

Мэриан проводила меня вниз, до выходной двери.

– Помните о любящих сердцах, которые вы оставляете здесь, – шепнула она, когда мы были в коридоре у выхода. – Помните обо всех упованиях, связанных с вашим благополучным возвращением. Если что-нибудь приключится с вами, если вы с сэром Персивалем встретитесь...

– Почему вы думаете, что мы встретимся? – спросил я.

– Не знаю. Мне в голову приходят всякие бредовые мысли и страхи, в которых я не могу отдать себе отчета. Смейтесь над ними, если хотите, Уолтер, но, ради бога, держите себя в руках, когда будете стоять лицом к лицу с этим человеком!

– Не бойтесь, Мэриан! Я ручаюсь за свое самообладание.

На этом мы расстались.

Я быстро пошел на вокзал. Надежда пела во мне. Во мне росла уверенность, что на этот раз я предпринимаю путешествие не напрасно. Было ясное, холодное утро. Нервы мои были напряжены, и я чувствовал, как моя решимость наполняет всего меня бодростью и силой.

Когда я прошелся по вокзальной платформе и осмотрелся в поисках знакомых мне лиц среди толпы, ожидавшей поезда, я подумал, не лучше ли было бы мне переодеться и замаскироваться, прежде чем ехать в Хемпшир. Но в этой мысли было нечто отвратительное, напоминающее о доносчиках и шпионах, для которых переодевание является необходимостью, и я тут же отогнал ее от себя. Кроме того, целесообразность этого переодевания тоже была сомнительной. Если б я попробовал сделать это дома – домовладелец бесспорно узнал бы меня, и это мгновенно возбудило бы его подозрение. Если б я попробовал выйти переодетым на улицу – меня могли узнать какие-нибудь знакомые, и тем самым я снова возбудил бы подозрение. До сих пор я действовал, не прибегая ни к какому переодеванию, и решил действовать так и впредь.

Поезд доставил меня в Уэлмингам к полудню.

Какая дикая пустыня Аравии, какие унылые развалины где-нибудь в Палестине могли бы соперничать с отталкивающим видом и гнетущей скукой английского провинциального городка в первой стадии его существования и на переходной ступени его благополучия? Я задавал себе этот вопрос, когда проходил по безупречно чистым, невыносимо уродливым, безлюдным улицам Уэлмингама. И лавочники, глазевшие на меня из своих пустынных лавок, и деревья, уныло поникшие в безводном изгнании запущенных садиков и скверов, и мертвые каркасы домов, напрасно ждущие животворного человеческого присутствия, – все, кто попадались мне навстречу, все, мимо чего я проходил, казалось, отвечали мне хором: пустыни Аравии не столь мертвы, как наши цивилизованные пустыни, развалины Палестины не столь унылы, как иные города Англии!

Путем расспросов я добрался до той части города, где жила миссис Катерик, и очутился на небольшой площади, по сторонам которой тянулись маленькие, одноэтажные дома. Посреди площади был безрадостный участок земли, покрытый чахлой травой и окруженный проволочной изгородью. Пожилая нянька с двумя детьми стояла в скверике и смотрела на тощую козу, щипавшую травку. Двое мужчин разговаривали на тротуаре по одну сторону площади, а по противоположной стороне бездельник-мальчишка вел на веревочке бездельницу-собачонку. Я услышал, как глухо тренькало фортепьяно где-то вдали под аккомпанемент непрерывного стука молотка где-то вблизи. Вот единственные признаки жизни, замеченные мною, когда я вышел на площадь.

Я направился прямо к двери дома номер тринадцать, где жила миссис Катерик, и постучал, не раздумывая над тем, как представиться хозяйке, когда я войду. Необходимо было повидать миссис Катерик – это было главное. А затем, судя по обстоятельствам, как можно осторожнее и успешнее попытаться достичь цели моего визита.

Унылая пожилая служанка открыла мне дверь. Я дал ей мою визитную карточку и спросил, могу ли я видеть миссис Катерик. Служанка отнесла куда-то мою визитную карточку и вернулась узнать, по какому делу я пришел.

– Пожалуйста, передайте, что я пришел по делу, касающемуся дочери миссис Катерик, – отвечал я.

Это был самый подходящий предлог для визита, который я мог придумать в ту минуту.

Служанка снова куда-то пошла, снова вернулась и на этот раз попросила меня войти в гостиную, глядя на меня угрюмо и озадаченно.

Я вошел в маленькую комнатку, оклеенную кричащими, безвкусными обоями. Стулья, столы, шифоньеры и софа – все блестело клейкой яркостью дешевой обивки. На большом столе посреди комнаты, на вязаной красной с желтым салфеточке, лежала нарядная большая библия, а у окна возле маленького столика с корзиночкой для вязанья на коленях, с дряхлой пучеглазой болонкой у ног сидела пожилая женщина в черном тюлевом чепце, в черном шелковом платье, в темно-серых вязаных митенках [Митенки – женские нитяные перчатки с открытыми пальцами.]. Ее черные с проседью волосы свисали тяжелыми локонами по обе стороны лица, темные глаза смотрели прямо перед собой сурово, недоверчиво, неумолимо. У нее были полные квадратные щеки, выдающийся твердый подбородок и пухлый, чувственный бледный рот. Фигура у нее была полная, крепкая. Она держалась с вызывающей невозмутимостью. Это была миссис Катерик.

– Вы пришли говорить со мной о моей дочери, – сказала она прежде, чем я успел что-либо сказать. – Будьте добры, объясните, о чем, собственно, вы хотите говорить.

Голос ее был таким же суровым, недоверчивым и неумолимым, как и выражение ее глаз. Она указала на стул и, когда я садился, с головы до ног внимательно оглядела меня. Я понял, что с этой женщиной надо разговаривать в таком же тоне, как разговаривает она. С самого начала необходимо было поставить себя на равную ногу с ней.

– Вам известно о том, что ваша дочь бесследно пропала?

– Я знаю об этом.

– Вы, вероятно, предполагали, что это несчастье может привести к другому несчастью – к ее смерти?