Голос ее впервые задрожал. Ее неугомонные пальцы пробрались ко мне и ухватились за мою руку. С минуту длилось молчание, потом заговорил сэр Персиваль.

– Могу ли я спросить вас, – сказал он, – показал ли я себя в чем-либо недостойным доверия вашего отца – доверия, которое до сих пор было моим счастьем и гордостью?

– Мне не в чем упрекнуть вас, – сказала она. – Вы всегда относились ко мне чутко и внимательно. Вы заслужили мое доверие, но что для меня еще важнее – вам доверял мой отец. Вы никогда не дали мне какого-либо повода для того, чтобы я могла взять обратно свое слово. Я говорю вам все это из желания полностью признать мои обязательства перед вами. Из уважения к этим обязательствам, к моему слову и к памяти моего отца я не имею права нарушать свое обещание. Наша помолвка должна расстроиться по вашему собственному желанию. Это должны сделать вы сами, сэр Персиваль.

Он вдруг перестал стучать ногой по ковру и весь подался вперед.

– Я сам? – сказал он. – Но какое же у меня может быть основание для этого?

Я услышала, как участилось ее дыхание, я почувствовала, как похолодели ее пальцы. Несмотря на ее уверения, что она будет мужественна, я испугалась за нее. Но я ошиблась.

– Основание, о котором мне трудно говорить, – отвечала она. – Во мне произошла перемена, сэр Персиваль, настолько серьезная, что она могла бы служить вам основанием для разрыва.

Он так побледнел, что даже губы его стали бесцветными. Он повернулся в кресле, снял руку со стола и прикрыл глаза; мы видели теперь только его профиль.

– Какая перемена?

Его голос, глухой и подавленный, неприятно поразил меня.

Она тяжело вздохнула и придвинулась ко мне. Я почувствовала, что она дрожит, и хотела заговорить вместо нее, но она тихонько пожала мне руку, чтобы остановить меня, и снова обратилась к сэру Персивалю.

– Я слышала и верю, что самая большая и преданная любовь – это любовь, которую жена должна питать к своему мужу, – сказала она. – В начале нашей помолвки я думала, что со временем полюблю вас. Простите ли вы меня, сэр Персиваль, если я признаюсь вам, что больше не думаю так?

Слезы заблестели в ее глазах и медленно потекли по ее щекам, когда она опустила голову, ожидая ответа.

Он не вымолвил ни слова, закрыл лицо рукой и сидел неподвижно. Он запустил пальцы в волосы. Что означал этот жест – скрытый гнев или отчаяние, – трудно было сказать. Ни одно движение не выдавало его сокровенных мыслей в эту минуту, когда решалась его и ее судьба.

Я решила заставить его высказаться ради Лоры.

– Сэр Персиваль, – твердо сказала я, – почему вы не отвечаете моей сестре? Она сказала вам слишком много, по-моему... – Тут мой несчастный характер взял верх над моей рассудительностью, и я прибавила: – Она сказала больше, чем мог бы от нее потребовать любой человек на вашем месте.

Эта опрометчивая фраза давала ему возможность уклониться от прямого ответа. Он моментально этим воспользовался.

– Простите меня, мисс Голкомб, – сказал он, прикрыв лицо рукой. – Простите, если я напомню вам, что сам я не претендовал на это право.

Несколько слов, прямых и откровенных, заставили бы его высказаться, и я было хотела уже их произнести, но Лора перебила меня.

– Я надеюсь, что не напрасно сделала вам это тягостное для меня признание, – сказала она. – Мне осталось добавить еще несколько слов, и, я надеюсь, вы не усомнитесь в их полной правдивости.

– Прошу вас верить в это, – горячо ответил он, опустив руку и повернувшись к нам. Его лицо выражало нетерпеливое внимание, ничего, кроме самого нетерпеливого внимания.

– Поймите, что я говорила с вами не из эгоистических целей, – сказала она. – Вы откажетесь от меня, сэр Персиваль, не для того, чтобы я вышла замуж за другого, – вы только дадите мне возможность остаться на всю жизнь незамужней. Я виновата перед вами только в мыслях. Ни единого слова... – Она помолчала, подыскивая выражение, и так смутилась, что больно было смотреть на нее. – Ни единого слова, – терпеливо и решительно продолжала она, – не было сказано ни мною, ни человеком, о котором я упоминаю в вашем присутствии в первый и последний раз. Ни единого слова, ни о моем чувстве к нему, ни о его чувстве ко мне, – и ничего никогда не будет сказано. Вряд ли мы снова встретимся с ним в этой жизни. Прошу вас, разрешите мне больше не говорить об этом и поверьте, что это все. Вот та правда, сэр Персиваль, которую был вправе услышать мой будущий муж, как бы тяжело это ни было для меня самой. Я верю в его великодушие, надеясь на его прощение, я верю в его честь, зная, что он сохранит мое признание в тайне.

– Ваше доверие для меня священно, – сказал он, – и я не обману его.

Он замолчал, как бы желая услышать ее ответ.

– Я сказала все, что хотела, – прибавила она тихо, – я сказала более чем достаточно для того, чтобы вы могли взять обратно ваше слово.

– Вы сказали более чем достаточно! – воскликнул он. – Для меня теперь дороже всего на свете сдержать свое слово! – Он встал и сделал несколько шагов к ней.

Она с ужасом отпрянула от него, и слабый крик вырвался из ее груди. Все, что она говорила, было подтверждением ее чистоты и правдивости, а этот человек хорошо понимал, какое бесценное сокровище – чистая и правдивая женщина. Благородство ее поведения послужило ей только во вред. С самого начала я этого боялась. Если бы она дала мне хоть малейшую возможность, я помешала бы этому. Даже сейчас, когда было уже поздно, я все еще надеялась, что сэр Персиваль скажет что-нибудь такое, что поможет мне исправить положение.

– Вы предложили мне, мисс Фэрли, самому отказаться от брака с вами, – продолжал он. – Но могу ли я быть столь бездушным, чтобы отказаться от благороднейшей из женщин!

Он говорил так горячо, со страстью и воодушевлением и в то же время с такой деликатностью, что она подняла голову, вся порозовела и взглянула на него, внезапно оживившись.

– Нет! – твердо сказала она. – От несчастнейшей из женщин, если я должна отдать себя тому, кого не могу любить.

– Но разве вы не сможете полюбить в будущем, – спросил он, – если целью всей моей жизни будет заслужить вашу любовь?

– Никогда! – отвечала она. – Если вы все еще настаиваете на нашем браке, я буду вам верной и преданной женой, сэр Персиваль, но вашей любящей женой, насколько я себя знаю, – никогда!

При этом она выглядела такой невыразимо прекрасной, что ни один мужчина в мире не мог бы добровольно отказаться от нее. Я изо всех сил старалась почувствовать, что сэр Персиваль заслуживает осуждения, но, вопреки всему, мне было жаль его.

– Я с благодарностью принимаю вашу верность и преданность, – сказал он. – Как бы мало ни дали вы мне, ни одна другая женщина в мире не смогла бы дать мне больше.

Ее левая рука сжимала мою, правая безжизненно повисла. Он тихо взял ее руку, поднес к своим губам, скорее прикоснулся к ней, чем поцеловал, поклонился, а затем с отменным тактом и сдержанностью молча покинул комнату.

Она не пошевелилась и ничего не промолвила, когда он ушел. Она сидела рядом со мной, холодная и безучастная, опустив глаза. Я видела, что говорить безнадежно и бесполезно, я только молча обняла ее и прижала к себе. Мы просидели долгое время – так долго и так печально, что мне стало страшно. Я мягко попыталась заговорить с ней, чтобы вывести ее из оцепенения.

Звук моего голоса, казалось, пробудил ее. Она вдруг отодвинулась от меня и встала.

– Я должна покориться судьбе, Мэриан, – сказала она. – В новой жизни у меня будет много трудных обязанностей; одну из них надо выполнить сегодня.

Сказав это, она подошла к столику у окна, где лежали ее рисовальные принадлежности, тщательно собрала их и положила в ящик комода. Заперев его, она подала мне ключ.

– Я должна расстаться со всем, что мне его напоминает, – сказала она. – Спрячь этот ключ – он мне больше никогда не понадобится.

Прежде чем я успела что-либо ответить, она сняла с книжной полки альбом с рисунками Уолтера Хартрайта. С минуту она колебалась, с любовью держа в руках альбом, потом поднесла его к губам и поцеловала.