По своей натуре я один из самых кротких людей на свете – я снисходителен ко всем, я ни на что не сержусь. Но, как я уже сказал, есть предел даже моему долготерпению. Я отложил письмо Мэриан в сторону и почувствовал себя с полным правом глубоко оскорбленным.

Я должен наконец высказаться! Мое замечание будет касаться серьезнейшего вопроса, иначе я не позволил бы себе помещать его на этих страницах.

Ни в чем, по-моему, гнусный эгоизм человечества не проявляется во всех слоях общества с такой отвратительной обнаженностью, как в обращении, которое холостые люди терпят от женатых людей. Если вы оказались слишком человеколюбивым и осмотрительным, чтобы не прибавлять собственное семейство к уже и без того переуплотненному населению, вы становитесь объектом мщения для ваших женатых друзей. Вы – плечо, на котором они считают нужным выплакивать все свои супружеские горести. Вы почему-то друг всех их детей. Мужья и жены только говорят о супружеских треволнениях, а холостяки и старые девы обязаны сносить эти треволнения на своей собственной шкуре. Привожу в пример самого себя. Я рассудительно остался холостяком, а мой бедный дорогой брат Филипп безрассудно женился. Что же он делает после своей смерти? Оставляет свою дочь мне. Она прелестная девушка, но в то же время ответственность на меня падает ужасающая. За что взваливать ее на мои плечи? А за то, видите ли, что в качестве безобидного холостяка я обязан избавлять моих женатых родственников от всех их собственных супружеских забот и обязанностей. Я делаю все от себя зависящее, чтобы наилучшим образом выполнить за моего брата его собственную обязанность: с бесконечными проволочками и затруднениями я наконец выдаю замуж мою племянницу за человека, которого сам отец выбрал ей в мужья. Между супругами возникают раздоры со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями. Что она делает с этими неприятными последствиями? Взваливает их на мои плечи. За что? За то, что я в качестве безобидного холостяка обязан избавлять моих женатых родственников от всех их супружеских треволнений. Несчастные холостяки! Жалкое человечество!

Стоит ли говорить, что Мэриан угрожала мне в письме? Все угрожают мне. В случае, если бы я не решился сделать из Лиммериджа прибежище для моей племянницы с ее несчастьями, на мою самоотверженную голову должны были обрушиться всевозможные ужасы. И все-таки я колебался.

Я уже упоминал, что до сего времени обычно я покорялся дорогой Мэриан во избежание шумихи. Но в данном случае некоторые особенности ее крайне бестактного предложения заставляли меня мешкать. Если бы я сделал из Лиммериджа прибежище для моей племянницы, кто мог поручиться, что сэр Персиваль в страшном негодовании не нагрянет сюда и не обрушится на меня за укрывательство своей жены? В результате моего опрометчивого согласия я предвидел такой лабиринт треволнений, что твердо решил предварительно нащупать почву, а пока что не сдаваться. Поэтому я написал дорогой Мэриан (поскольку у нее не было мужа, который мог бы предъявить на нее свои права), чтобы сначала она сама приехала сюда в Лиммеридж для переговоров со мной. Я заверял ее, что приму нашу прелестную Лору с превеликим удовольствием, но только если Мэриан удастся успокоить мои страхи, не иначе.

Промедление это, как я предчувствовал в то время, кончится тем, что дорогая Мэриан примчится сюда в состоянии неслыханного негодования и с хлопанием дверьми. С другой стороны, если бы я принял другое решение, сюда мог примчаться сэр Персиваль в состоянии неслыханного негодования и тоже с хлопанием дверьми. Из этих двух негодований и грохотов я предпочитал негодование Мэриан, ибо к нему уже привык! Соответственно я отослал ей письмо с обратной почтой. Во всяком случае, это был выигрыш во времени, и – о боги небесные! – одно это было уже хорошо!

Когда я нахожусь в состоянии полной прострации (упомянул ли я, что письмо Мэриан повергло меня в полную прострацию?), обычно я прихожу в себя только через три дня. Я был весьма опрометчив – я надеялся, что буду иметь трехдневный покой. Не тут-то было! Конечно, я его не имел!

На третий день я получил крайне дерзкое письмо от совершенно незнакомой мне личности. Личность называла себя компаньоном нашего поверенного в делах – нашего доброго, тупоголового старика Гилмора. Этот якобы компаньон уведомлял меня, что получил недавно письмо, адресованное ему мисс Голкомб. Распечатав конверт, он, к своему изумлению, обнаружил в нем всего только чистый лист бумаги. Это обстоятельство показалось ему весьма подозрительным (его неугомонный юридический нюх подсказывал ему, что кто-то тайно похитил письмо), и он немедленно написал мисс Голкомб. Однако ответа на свое письмо он до сих пор не получил. Оказавшись в таком затруднении, он, вместо того чтобы действовать согласно здравому смыслу, то есть предоставить все своему течению, бессмысленно надоедал мне вопросами, не знаю ли я чего-нибудь обо всем этом. Какого черта должен был я знать обо всем этом? Зачем будоражить и себя и меня? Об этом я и написал ему. Это было одно из моих самых язвительных писем. Ничего более острого в эпистолярном стиле я не производил с той поры, как выгнал в письменной форме одного крайне надоедливого человека – мистера Уолтера Хартрайта.

Письмо мое возымело должный эффект. Я больше ничего не получал от этого юриста.

Это было неудивительно. Удивительным было то обстоятельство, что от Мэриан не только не было никакого ответа, но не было и никаких угрожающих признаков ее появления. Неожиданное отсутствие дорогой Мэриан просто окрылило меня. Было так приятно и успокоительно прийти к заключению, что между моими женатыми родственниками снова наступил мир. Пять дней нерушимого покоя, чарующего блаженного одиночества почти привели меня в равновесие. На шестой день я почувствовал себя настолько окрепшим, что послал за моим фотографом и засадил его снова за работу – делать дагерротипы моих сокровищ искусства, имея в виду, как я уже упоминал выше, усовершенствование вкусов всех окрестных варваров. Только я отпустил его в рабочую комнату и начал заниматься моими древними монетами, как внезапно появился Луи с визитной карточкой в руках.

– Еще какая-нибудь молодая особа? – сказал я. – Я ее не приму. При моем состоянии здоровья молодые особы мне не под силу. Меня нет дома.

– На этот раз джентльмен, сэр.

Джентльмен это, конечно, было другое дело. Я взглянул на визитную карточку.

Боже милосердный! Иностранный муж моей скучнейшей сестры – граф Фоско!

Стоит ли говорить, какая мысль возникла у меня, когда я взглянул на визитную карточку гостя? Разумеется, не стоит. Сестра моя была замужем за иностранцем, и здравомыслящему человеку могло прийти в голову только одно: граф явился, чтобы занять у меня денег.

– Луи, – сказал я, – как вы думаете, он уйдет, если вы дадите ему пять шиллингов?

Луи был явно шокирован. Он невыразимо изумил меня, провозгласив, что иностранный муж моей сестры роскошно одет и выглядит, «как настоящий богач». От этих сведений моя первая мысль соответственно претерпела некоторое изменение. Теперь я был убежден, что у графа имеются собственные супружеские треволнения и он приехал, по обычаю членов моей семьи, взвалить их на мои плечи.

– Он сказал, по какому делу приехал?

– Граф Фоско приехал, сэр, потому, что мисс Голкомб не в состоянии сама уехать из Блекуотер-Парка.

Новые треволнения! По-видимому, не совсем его собственные, как я предполагал, но этой дорогой Мэриан. Во всяком случае, треволнения. О боже!

– Введите его, – сказал я, покорившись своей участи.

Появление графа буквально ошеломило меня. Он был так устрашающе огромен, что, признаюсь, я задрожал. Я был совершенно уверен, что он будет сотрясать пол и повалит все мои сокровища искусства. Он не сделал ни того, ни другого. Он был в премилом светлом летнем костюме, держался с очаровательным спокойствием и самообладанием и любезно улыбался. Вначале он произвел на меня превосходное впечатление. Это не делает чести моей проницательности, как покажет дальнейшее. Об этом не следовало бы упоминать, но я откровенный человек и упоминаю об этом, несмотря ни на что.