По дороге в офицерский клуб у Виктора невольно всплыло в памяти не соответствующее должности майора-чекиста выражение лица. Не то не к месту, не то невпопад мелькнули слова той песни: "До свиданья, Афган, этот призрачный мир...". Еще тогда он как бы случайно подумал: "А почему не прощай?".
В воздухе тревожно потянуло закордонным запахом.
— Товарищи офицеры! Смирно! Товарищ полковник!.. В до предела набитом офицерском клубе десантного полка стояла звенящая тишина. Еще никогда народ в мирной жизни не был так дисциплинирован и подтянут. Мужские лица были по-предбоевому замкнуты. Женские же выглядели сверхматеринскими. Дети забились в щелки между родителями и мышками постреливали глазенками во все стороны. На трибуне легендарного Краснознаменного, известного во всей России, десантного полка стоял столь же легендарный его командир. Если бы во всех Вооруженных Силах России звезды героев давали по истинным заслугам, то арбатские вооруженные силы разом ошеломляюще оскудели бы. А погоны и грудь воинов, опоясавших собой границу Родины-матери, которая только таких всегда звала и зовет поныне, расцвели бы салютом Славы.
Это они, обугленные и продымленные, замордованные в "духовских" пытках и тьме конфликтов, организованных теми, кого они, в том числе, клялись хранить, за минуту собрались здесь, еще более сплотившись. В этом зале вечно и незримо стояли кресты с распятыми солдатами, проданными матерям по частям. Русские женщины, беременные, с колом в животе, корчившиеся в подвалах Востока. Прищуренными глазами смотрели в сторону дома обрезанные офицерские головы.
Это они, находившиеся здесь, живые и навечно ушедшие, тащили на своем хребте идеи Госдумы от Москвы до самых до окраин. Это их телами богато сдобренная русская земля досыта кормила хлебом вновь взращенных на их место доблести и славы юных мужичков. В вещмешке почти каждого из сидящих было от пяти до пятнадцати гарнизонов с тараканьими общагами, куча войн, стыдливо и от бессилия названных локальными конфликтами, уставшие и нередко больные жены... И ни кола, ни двора. В таком виде их нередко встречал наглый, ухмыляющийся и сытый служака по имени "Приказ об увольнении".
Виктор был знаком почти с каждым из этих ребят. С кем-то на уровне служебных отношений, но с большинством очень близко по нештатным закавказским ситуациям. Разглядев на вскидку рядом сидящих и услышав приветливое "здорово" на "здорово", он уселся на краешек выделенного места. Судьбы плотно стиснутых вокруг него офицерских семей были порой таковы, что если отснять несокращенную ни на секунду их жизнь в фильме по сценарию типа "Судьба офицера", то те изжеванные, скудоумные заокеанские поделки с претензией хотя бы на блеклый боевичок, гасились бы народными плевками на второй минуте просмотра. А какие в этом зале были озерно-чистые офицерские души! Война, как девятый вал, вымыла из них всю невольную накипь, прежде считавшуюся истиной. Они выздоровели от свиста пуль, от чего разом проходила хандра, усталость и глупость. Они крепче от этого любили жен, сердечнее почитали мать, к ладошке которой склонялись, как к целебной иконочке, благоухавшей от сыновнего поклона. Ладанный запах от мамкиного трепета едино сочетался с каждым стуком материнского сердца. Стуком, ставшим словами и молитвой о здравии.
Гревший Виктора справа капитан Сенька — это неповторимая офицерская чудодейная дорожка судьбы.
В том 83-м, в сентябре Сенька спал с открытыми глазами свою последнюю ночь в еще полгода назад желанной, волнующей комнате офицерской общаги с любимой Женькой. Они очень легко встретились, и за один танец на балу в военном училище на втором курсе без слов полюбили друг друга. Женька честно дождалась его до выпуска. Сенька ответно отлетал выпускные экзамены, и они под руку, при одобрительном нервном покуривании двух отцов и сердечных слезинках двух мамок, улетели на север. Он набирал высоту и спускался с нее к Женьке. Она носилась по очередям военторговских магазинчиков и, глядя на единственные на двоих часы, торопилась приготовить нехитрый семейный ужин. А полгода спустя в ней что-то сломалось. Сенька перекопал в себе и в ней все. "Пропылесосил", насколько хватило молодого ума, всю свою душу. Но оказывается, жизнь прожить, что минное поле перейти. Да еще такую светленькую, неломанную. В утро его ухода на войну она скривившимся, таким неженькиным ртом проорала в щель закрывающейся двери:
— Желаю, чтоб ты сдох!..
Сеньку вызвали с войны через восемь месяцев. Женька, та его любимая курсантская и лейтенантская Женька, была смертельно больна раком гортани.
Он хоронил ее, обхватив руками гроб, без осознания и осмысления своих действий, простив ей все за все.
Летать начал только через три месяца, получив от командира дивизии допуск на одиночные полеты с оценкой "хорошо". Сенька в очередной раз заходил на посадку ранним-преранним утром. Курс снижения проходил над южным городом, куда его перевели служить после Афгана. Он находился уже на глиссаде снижения, почти над центром спящих кварталов, когда секунды спустя город, вздрогнув, подумал: "Ученья идут...". Сенька умудрился сделать то, за что пилоты при встрече снимают шапки — посадил беззвучно падающий самолет на брюхо без выпущенных шасси, почти на центральную улицу города. "Миг", визжа по асфальту и ударяясь то хвостом, то крылом об углы домов, не зацепив никого, выскоблился со скоростью 150 км/час на небольшую площадь, взвизгнул отчаянно пузом по закавказским камням и, просунув удивленную морду по самую кабину в престижную местную турецкую баню, успокоился. Командование капитана Сеньку за это три дня спустя очень осторожно поощрило, видимо, не зная, как поступить. Москва непривычно промолчала. Полк неделю не летал, а хозяин бани, что интересно, оценил летное мастерство весьма оригинально — каждую субботу Сенька с друзьями мог париться там бесплатно. От пуза.
Банщик свое решение пояснил голосом человека, нашедшего клад:
— Реклама!
...Притиснутый слева, крепкий, как камешек, начфиз полка, мастер спорта по боксу, майор Овчинников одной рукой баюкал трехмесячного сына Борю второго, умудряясь этой же рукой успевать ловить сосочку, которую тот периодически выплевывал, проверяя папину "боеспособность". Другой рукой, поглаживая, делал массаж овчарке-четырехлетке Бетте, зачисленной навечно в списки десантного полка и являющейся своего рода визитной карточкой легендарной части. На ее счету было два ранения, три подрыва с контузиями и семнадцать спасенных десантных душ. За свою доблесть эта хромающая на три лапы псина, без правого уха и наполовину бесхвостая, стала единственной за всю историю государства собакой, на которую всем личным составом полка сначала вроде бы в шутку, а когда народ разошелся, то и всерьез, был составлен и отправлен наградной лист на звание Героя Советского Союза. Этот документ дошел до Кабула. Оттуда последовал весьма недвусмысленный ответ из десяти русских слов, но копию наградного там оставили и, похоже, не для смеха — чья-то военная душа "наверху" все же по чести оценила заслуги спецназовки Бетта, прислав ей три коробки сухого польского молока ближайшим бортом. Но самое закритическое испытание выпало на долю Бориса и овчарки за два месяца до окончания срока в Афгане. Восемь десантников на пределе человеческих сил, тараня сугробы забинтованными лбами, нецензурно бранясь про себя, со скоростью один км в час продирались по крутому подножию ущелья. Двое были легко ранены, остальные обморожены. Одного убитого тащили на волокушах, сделанных из плащ-палаток. Впереди, утопая по брюхо в снегу, ползла, торча одними глазами Бетта, умудряясь тем самым пронюхивать безопасную тропу, часто зарывая голову по уши в сугроб. "Вертушками" спецназ забрать не могли из-за густющего тумана. Ребята самостоятельно, при полном радио- и голосовом молчании пробивались в сторону базы. Оставалось меньше суток пути, когда послышался глухой хлопок. Для Борькиных ушей он прозвучал, как оглушительный взрыв. Опустив импроносилки, он рванул вперед. И все потемнели ликом и глазом: мастер-боксер выл на луну, держа на руках безжизненно провисшее тело собаки. С ее часто подергивающихся лап густо капала кровь. Бетта первой наступила на мину, приняв весь удар на себя.
