Начало было ужасающее. Трэдлс должен был указать, что мистер Копперфилд – это я, я – заявить о своих правах на это имя, а они – отказаться от предвзятого мнения, будто Трэдлс является мистером Копперфилдом. Нечего сказать, приятное положение!

В довершение всего мы отчетливо услышали, как Джип дважды тявкнул и снова его заставили замолчать.

– Мистер Копперфилд! – произнесла сестра, державшая письмо.

Я что-то сделал – кажется, поклонился – и весь превратился в слух, как вдруг вмешалась другая сестра.

– Моя сестра Лавиния, – сказала она, – более знакомая с делами такого рода, сообщит вам, как мы намерены поступить в интересах обеих сторон.

Впоследствии я узнал, что мисс Лавиния почиталась авторитетом в сердечных делах, ибо в прошлом существовал некий мистер Пиджер, который питал пристрастие к висту и считался в нее влюбленным. Лично я думаю, что это утверждение является совершенно бездоказательным и в подобных чувствах Пиджер был решительно неповинен; во всяком случае, я никогда не слыхал, чтобы он хоть как-то о них заявлял. Но обе сестры – мисс Лавиния и мисс Кларисса – непоколебимо верили, что он непременно объяснился бы в своей безумной любви, если бы в юности (когда ему было под шестьдесят) не подорвал свой организм злоупотреблением спиртными напитками, а затем водами Бата, которыми, пытаясь исправить дело, он наливался весьма неумеренно. У сестер даже мелькало подозрение, что он и умер от тайной любви, но, должен сказать, на портрете, хранившемся у них, он изображен с таким багровым носом, что, по-видимому, эта тайная любовь была тут совершенно ни при чем.

– Не будем касаться прошлого. Кончина нашего бедного брата Фрэнсиса изгладила прошлое из памяти, – сказала мисс Лавиния.

– С нашим братом Фрэнсисом мы не поддерживали постоянных отношений, – сказала мисс Кларисса, – но несогласий или ссоры между нами не было. Фрэнсис шел своей дорогой, а мы – своей. Мы решили, что так будет лучше в интересах обеих сторон. Так оно и было.

Обе сестры, когда говорили, чуть-чуть наклонялись вперед, а умолкнув, встряхивали головой и снова выпрямлялись, вытягиваясь в струнку. Мисс Кларисса не разнимала сложенных на груди рук. По временам она начинала выстукивать пальцами какой-нибудь мотив – менуэт или марш, мне кажется, – но рук не разнимала.

– После смерти нашего брата Фрэнсиса положение нашей племянницы, – вернее, предполагаемое в будущем положение, – изменилось, и потому мы считаем взгляды нашего брата на ее положение точно так же изменившимися, – сказала мисс Лавиния. – У нас нет оснований сомневаться, мистер Копперфилд, в том, что вы достойный молодой джентльмен и обладаете прекрасными качествами, а также и в том, что вы питаете склонность к нашей племяннице или по крайней мере убеждены, будто ее питаете.

Как бывало всегда, когда мне представлялся подходящий случай, я заявил, что никто никого так не любил, как я люблю Дору. Трэдлс поддержал меня, что-то пробормотав.

Мисс Лавиния только-только собралась привести какие-то возражения, как ее опередила мисс Кларисса, одержимая, по-видимому, желанием непрерывно поминать своего брата Фрэнсиса.

– Если бы мама Доры, – сказала она, – выходя замуж за нашего брата Фрэнсиса, сразу сказала, что для его семейства нет места за обеденным столом, так было бы лучше в интересах обеих сторон.

– Может быть, теперь, сестра Кларисса, об этом не стоит говорить? – вставила мисс Лавиния.

– Это имеет отношение к нашему разговору, сестра Лавиния, – сказала мисс Кларисса. – Я не позволю себе вмешиваться в ту область, в которой только ты одна компетентна. Но что касается другой стороны вопроса, то тут я имею право голоса и у меня есть свое собственное мнение. Было бы лучше в интересах обеих сторон, если бы мама Доры, выходя замуж за нашего брата Фрэнсиса, ясно заявила, каковы ее намерения. Тогда мы бы знали, чего нам ждать. Тогда мы сказали бы: «Пожалуйста, не приглашайте нас вовсе», – и можно было бы избежать всяких недоразумений.

Когда мисс Кларисса тряхнула головой, мисс Лавиния снова поглядела в лорнет на мое письмо и взяла слово. У обеих сестер, кстати сказать, глаза были маленькие, блестящие, круглые, как у птиц. И сами они были похожи на птиц: движения их были порывистые, быстрые, резкие, и прихорашивались они совсем как канарейки.

Мисс Лавиния, как я уже сказал, взяла слово:

– Вы просили у моей сестры Клариссы и у меня, мистер Копперфилд, разрешения бывать здесь в качестве искателя руки нашей племянницы, получившего на то ее согласие.

– Допустим, наш брат Фрэнсис, – снова ворвалась в разговор мисс Кларисса (если мне позволено будет так назвать ее мирное вмешательство), – хотел себя окружить атмосферой Докторс-Коммонс и только Докторс-Коммонс. Разве мы имели право или было у нас желание возражать? Конечно, нет! Мы никогда не хотели быть навязчивыми. Но почему этого не сказать прямо? Пусть у нашего брата Френсиса с его женой будет свое общество, а у меня с сестрой Лавинией – свое. Смею надеяться, мы могли бы его найти!

Поскольку эти слова обращены были к Трэдлсу и ко мне, мы оба что-то ответили. Ответа Трэдлса расслышать было нельзя, а я сказал, что это делает всем большую честь. Понятия не имею, что я хотел этим сказать.

– Ты можешь продолжать, сестра Лавиния, – облегчив сердце, сказала мисс Кларисса. Мисс Лавиния продолжала:

– Мистер Копперфилд, моя сестра Кларисса и я тщательно обдумали ваше письмо, показали его нашей племяннице и обсудили вместе с ней. Мы не сомневаемся в том, что вам кажется, будто вы ее любите.

– Кажется, сударыня!.. – начал я с упоением. – О!..

Но мисс Кларисса метнула на меня взгляд (совсем как юркая канарейка), напоминающий, что оратора прерывать нельзя, и я попросил прощения.

– Любовь, – сказала мисс Лавиния, поглядывая на сестру и ища взглядом подтверждения, которое та выражала кивком после каждой фразы. – солидная любовь, уважение, преданность заявляют о себе не так громко. Голос любви тих. Любовь скромна и застенчива, она прячется, она ждет и ждет. Так зреет плод. Бывает, жизнь проходит, а она все еще созревает в тени.

Разумеется, тогда я не понимал, что это был намек на ее воображаемую историю со страдальцем Пиджером. Но, видя, как многозначительно кивает головой мисс Кларисса, я понял, что эти слова полны глубокого смысла.

– Легкие увлечения молодежи, – я называю их «легкими» по сравнению с таким чувством, – все равно что песок в сравнении со скалой, – продолжала мисс Лавиния. – Так трудно предугадать, будут ли они длительны, и есть ли у них прочное основание, что моя сестра Кларисса и я долго колебались, как нам поступить, мистер Копперфилд и мистер…

– Трэдлс, – подсказал мой друг, увидев, что взгляд устремлен на него.

– Прошу прощения. Кажется, из Иннер-Тэмпла? – осведомилась мисс Лавиния, снова взглянув на мое письмо.

Трэдлс сказал: «Совершенно верно», – и ужасно покраснел.

Хотя у меня не было никаких определенных оснований чувствовать себя более уверенно, мне показалось, что обе сестры, в особенности мисс Лавиния, весьма рады новому и многообещающему домашнему развлечению, стараются извлечь из него все, что можно, и намерены нежно его лелеять, а это меня очень обнадежило. Я решил, что мисс Лавиния получила бы великое удовольствие, если бы могла надзирать за двумя юными влюбленными вроде Доры и меня, а мисс Кларисса была бы не менее довольна, наблюдая, как она надзирает за нами, и проявляя – всякий раз как у нее возникнет такая потребность – особый интерес к той стороне вопроса, которая так ее занимала. Тогда я осмелился со всем пылом заявить, что люблю Дору больше, чем могу выразить словами, и больше, чем можно вообразить, что все мои друзья знают, как я ее люблю, что моя бабушка, Агнес, Трэдлс и все мои знакомые знают, как я ее люблю и каким я стал серьезным благодаря этой любви. В качестве свидетеля я привлек Трэдлса. А Трэдлс, распалившись так, будто его призвали окунуться в парламентские прения, великолепно выполнил задачу – подтвердил мои слова искренне, просто, весьма чувствительно и разумно, что и произвело благоприятное впечатление.