Во время первого акта царь вышел, Столыпин остался на месте. К нему подходили сановники, в том числе и генерал Курлов, на которого возлагалось обеспечение безопасности. Столыпин спросил, не найдена ли террористка, и требовал скорее завершить розыск.

Затем начался и прошел второй акт. Оставался третий, совсем короткий. Было около одиннадцати с половиною часов.

Царская ложа снова опустела. Столыпин встал, повернулся лицом к залу, оперся на барьер. К нему подошли военный министр Сухомлинов, на кителе которого гордо белел орден святого Георгия, полученный им еще в юности в турецкой войне, и граф Потоцкий. К ним подошел Коковцов. Он сейчас должен был ехать на вокзал, спешил проститься; ему надо было завершать роспись финансов на будущий год. Пожав руки, Коковцов собрался уже отойти, как вдруг Столыпин произнес:

— Как я вам завидую, что вы едете в Петербург! Возьмите меня с собой.

— Сделайте одолжение, — улыбнулся Коковцов. — У меня здесь лошадь, милости просим! — И откланялся.

Публика покидала зал.

Из восемнадцатого ряда двинулся по направлению к первому высокий черноволосый молодой человек в черном фраке. Он шел уверенно, прикрывал афишкой оттопырившийся карман брюк. Дойдя до второго ряда, когда его отделяло от Столыпина метра два, он вытащил браунинг.

Столыпин смотрел прямо на него.

По лицу молодого человека пробежала гримаса страха и напряжения. Он дважды выстрелил.

В зале воцарилась тишина. Столыпин наклонил голову, посмотрел на свой белый китель. Владимирский крест был пробит пулей. Петр Аркадьевич посмотрел на удалявшегося молодого человека и велел его задержать.

Раздалось громкое восклицание из оркестра:

— Государь жив!

Послышался чей-то пронзительный вопль.

Столыпин положил на барьер фуражку и перчатки и замедленными движениями стал расстегивать и снимать китель. У него была прострелена и кисть правой руки, брызгала кровь. Кто-то принял китель, и тогда он снова наклонил голову, разглядывая красное пятно, расплывающееся повыше правого кармана жилета. Он безнадежно махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Потом, словно вспомнив что-то, повернулся к царской ложе. Там никого не было. Он поднял левую руку и сделал предостерегающий жест. В это время в ложе появился Николай и встал у всех на виду. Столыпин перекрестил его широким, медленным движением.

После этого он склонился на бок, уронил голову на грудь и вытянул ноги.

Выстрелив, молодой человек в черном фраке повернулся и быстро пошел к выходу. Двое офицеров схватили его, но он вырвался, кинулся дальше к дверям, но там был сбит с ног. На него набросилось человек пятьдесят в белых кителях. Его не стало видно.

— Убить! Убить его! — неслось отовсюду.

Из ложи бельэтажа выпрыгнул какой-то офицер.

Толпа терзала преступника. Вбежал из фойе полковник Спиридович, начальник царской охраны, обнажил шашку и приказал оставить молодого человека.

Кто-то из толпы воззвал громовым голосом:

— Гимн!

Преступника увели.

Столыпина подняли на руки восемь человек и осторожно понесли из зала. Он был бледен, зубы сжаты. Его уложили на маленьком малиновом диванчике недалеко от кассы. Профессора Рейн и Облонский перевязали рану.

Из зала доносилось пение гимна. Снова спели трижды. Потом запели молитву: «Господи, спаси люди твоя». И тоже пели трижды.

Столыпина повезли в карете «скорой помощи» в хирургическую клинику Маковского на Малой Владимирской улице. Он был в сознании и понимал — все кончено.

На следующий день Богрова допрашивали в Косом капонире. О ce6e он рассказал следующее. Отец — присяжный поверенный и домовладелец. Дом стоит примерно 400 тысяч рублей. Семья обеспеченная. Окончил гимназию, поступил в Киевский университет. Год проучился в Мюнхене. После Мюнхена примкнул к группе анархистов-коммунистов. Затем разочаровался в них. «Все они преследуют главным образом чисто разбойничьи цели. Поэтому я оставался для видимости в партии, решил сообщать Киевскому охранному отделению о деятельности членов ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне нужен был этот излишек — объяснять я не желаю... Всего работал я в охранном отделении два с половиной года».

Затем Богров снова повторил уже известное из первого допроса, что задумал убить Столыпина и как морочил Кулябко.

Из допросов выходило, что Богров стрелял из идейных соображений, что он — анти-Азеф. Пришло ли такое сравнение следователям, не известно. Но они расширили круг вопросов и стали исследовать моральные качества Богрова в его взаимоотношениях с анархистами. И выяснилось, что он не анти-Азеф, а фигура иного рода.

Анархисты подозревали в нем провокатора, обвинили его в утайке партийных денег и заставили его их вернуть.

И вот главное: «16 августа ко мне на квартиру явился... „Степа“... Приметы „Степы“: высокого роста, лет 26-29, темный шатен, усы падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. „Степа“ заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена... мне в ближайшем будущем угрожает смерть... реабилитировать себя я могу одним способом, а именно путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Н. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею богатый выбор... Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».

Идейная сторона покушения как будто стала ясна. Эти показания Богров давал в день казни, они были последними. Его повесили в ночь с 11 на 12 сентября в Лысогорском форте.

Загадка Богрова тем не менее сохранилась до нашего времени. Ее широко использовала революционная пропаганда, представляя Богрова агентом охранки, руками которого полиция устранила Столыпина, и сеяла недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией.