Первый, на кого я наталкиваюсь на аэродроме – мой приятель, с которым я часто ходил в увольнительную в Кольмар, тоже пилот нашего авиаотряда. Я приветствую его, а он отвечает мне с некоторым смущением и быстро проходит мимо. Это могло быть совпадением, но вот и те трое, стоящие перед большой палаткой, демонстративно поворачиваются ко мне спиной.

Наконец я наталкиваюсь на Беренда. Он скребет в затылке и отводит меня в угол между палатками. Вот чертова история. Как только мы пошли вниз, офицер бросился к телефону и вызвал начальника штаба. Он устроил настоящую бурю: рядовой Удет только что разбился из-за своего рискованного пилотирования. Он потребовал, чтобы Удет был немедленно отстранен от своих обязанностей и сурово наказан. Все в дежурной комнате слышали его. «Самое суровое наказание!», пронзительно верещал он. Замена мне уже прибыла и я могу собирать свои бумаги. Я переведен в летный парк в Нейбрейзахе.

Беренд печально качает головой. Я благодарю его, собираю свои бумаги и прихрамывая иду к себе. После обеда я сижу на диване, раненная нога вытянута. Моя хозяйка, стоя на коленях, упаковывает мой чемодан. Ее лицо опухло от плача и время от времени она издает глубокий вздох. Я всегда считался одним из ее лучших жильцов и никогда не вычитал стоимость порошка против клопов из арендной платы.

В дверь стучат. На пороге стоит Юстиниус. Он подходит ко мне и когда я пытаюсь привстать, толкает меня назад, на зеленый плюшевый дивана.

«Остынь, Коротышка!», говорит он дружески. «Так всегда бывает, то вверх, то вниз. Кроме того, мы же на службе.»

Он хлопает меня по плечу и сует мне в руку коробку с сигаретами. Затем он уходит. Через несколько минут ему предстоит вылет с моим преемником.

Я больше никогда не видел Юстиниуса. Он погиб в 1917 году на Западном фронте, став пилотом-истребителем.

Я прибываю в летный парк Нейбрейзаха после наступления темноты. «Ага, перед нами тот самый господин, который не умеет летать по прямой», говорит сержант. Писари ухмыляются. Уже поздно, и меня посылают на склад за постельным бельем. Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз ни на минуту.

На следующее утро курсанты выбегают на двор. Я должен оставаться в бараке. Затем кто-то зовет и меня.

Капитан стоит перед строем и смотрит на меня с мрачным и угрожающим выражением лица. Я выхожу вперед на деревянных ногах.

«Кру-у-гом!», командует он, и я поворачиваюсь. Сотни пар глаз смотрят на меня с любопытством.

«Только взгляните на него!», грохочет голос за моей спиной. «Небрежное пилотирование этого болвана стоило фатерлянду новой, дорогостоящей машины и поставило под угрозу жизнь его наблюдателя».

Курсанты смотрят на меня так, как будто я только что прикончил своего собственного отца.

Шелестят бумаги, и капитан читает в холодной и деловой манере: «За свое небрежное маневрирование, которое создало угрозу для жизни наблюдателя и привело к разрушению дорогостоящего самолета рядовой Удет будет подвержен семидневному аресту. Только предшествующее достойное поведение на поле боя, принимаемое во внимание в качестве смягчающего обстоятельства, предотвращает более серьезное наказание». «Пусть это послужит уроком всем вам», добавляет он громовым голосом, и обращаясь ко мне: «Вольно!» Я возвращаю свое белье в каптерку. Затем капрал, с карабином на плече, подходит ко мне чтобы увести под арест.

Путь на гауптвахту проходит через самый центр города. Мы идем по улице, я – впереди, капрал – сзади. Я смотрю только вниз, на тротуар. По положению ботинок всех встречных я замечаю, что многие останавливаются, чтобы посмотреть на нас. Гауптвахта находится в старой крепости, темной и бесцветной. Надзиратель, старик с бородой, сопровождает свою работу ободряющей болтовней: «Теперь ты уже не сможешь повеситься», говорит он, отбирая мои подтяжки. «А теперь – не сможешь зарезаться», когда я передаю ему мой перочинный нож. «А сейчас – зубы». «Почему это – зубы?!», спрашиваю я. «Чтобы ты не перегрыз себе глотку», отвечает он. Все, смеются, кроме меня. Я не расположен к веселью. Затем меня запирают в камеру.

Это маленькая комнатка с голыми стенами, деревянная койка, табурет, умывальник, больше ничего. На окне – стальной козырек. Виден только краешек неба, как будто смотришь со дна глубокого колодца. Ключ поворачивается в замочной скважине. И я остаюсь один. Вместе с моими мыслями. Как долго, не знаю. Затем я слышу шаги по каменным ступеням и дверь открывается: обход. Я вскакиваю. Начальник, престарелый унтер-офицер говорит: «Повторяй за мной: рядовой Удет…», его голос звучит могучими раскатами в голой комнате. «Рядовой Удет», повторяю я. И слово за словом падает на меня, отдаваясь гулким эхом: «… отбывает… семь дней… ареста… за небрежное маневрирование… которое создало угрозу для жизни наблюдателя… и привело к разрушению дорогостоящего самолета». Процессия уходит. Но вечером возвращается. И снова, старший начинает: «Рядовой Удет, отбывает…»

На следующий день я знаю маленькую речь наизусть и проговариваю ее без подсказки. За время моего ареста я должен делать это два раза в день, всего четырнадцать раз. Первый обед я оставляю в тарелке. Ячмень безо всего, «голубой Генрих» на тюремном жаргоне. Краснобородый стражник, совсем этим не озабоченный забирает металлический котелок и уносит с собой. «Со временем будет и аппетит», комментирует он сухим тоном, уходя.

Вечером он швыряет в мою камеру матрас. Небо в прямоугольнике окна темнеет и я ложусь. И вдруг, укус в бок, другой – в левое плечо… клопы! Меня ждет долгая ночь. Я сплю то на голой койке, то на матрасе, то просто на каменном полу. Клопы кусают жутко, но мысли еще хуже. Железные козырьки на окнах похожи на уши тюремных стен. Они усиливают все доносящиеся извне звуки, направляя их в глубину камер. Аэродром совсем близко, и с раннего утра я слышу кашель запускаемых двигателей, затем низкое органное гудение пропеллеров, взбивающих воздух. Никогда я больше не буду сжимать ручку управления. Никогда не увижу мир, исчезающий подо мной в голубой дымке. Что именно я сделал? Просто круто поворачивал. Конечно, глубокие виражи запрещены. Только месяц назад они отдали Ригера под суд военного трибунала и приговорили его к году тюремного заключения. За то, что он делал виражи над летным полем. «Неповиновение пред лицом войск», гласил приговор суда. Я отделался легче. Но что если это ограничение – не просто бумажная чепуха, сочиненная за письменным столом людьми, которые никогда не держали ручку управления в руках? Разве моя авария не доказала правоту тех, кто это писал? Вопросы, вопросы, на которые не ответов. Мой отец никогда не признался бы в этом. Но я знаю, как он гордится тем, что я стал пилотом. И сейчас они собираются отчислить меня как непригодного! Но что еще хуже, я больше не смогу летать.

Семь дней прошли как семь лет. В последний день краснобородый приносит мне кофе. Я качаю головой – я не хочу пить. «Входит в стоимость номера», уговаривает он. Но я должен возвращаться в свою часть. Я должен выяснить, что ждет меня дальше. Возможно мне придется доложить в кабинете старшего сержанта: «Рядовой Удет, отбыл семь дней заключения, за то, что…» Это все так и будет тянутся за мной, как цепь. Но все проходит совсем иначе.

На базе все бегают взад и вперед. Никто не обращает на меня внимания. Утром назначен бомбардировочный рейд на Бельфор, вылет на бомбежку всеми исправным машинам. Последняя только что поднялась в воздух, все взволнованы и охвачены масштабом действия. «Эй, рядовой!», кто-то кричит за моей спиной. Я поворачиваюсь. Это лейтенант. Я никогда не видел его прежде. Должно быть он прибыл несколько дней назад. «Пилот?», спрашивает он запыхавшись. Надежда вспыхивает о мне: «Так точно!» «Ну, парень» – трясет он головой от неожиданности, смешанной с упреком, «Тогда полетим на двухместном, не пропустим этого представления». Мы бежим к ангарам. Здесь заправляют старый AVG. Лейтенант, преисполненный рвением, покрикивает на механиков. Птичка уже вытащена из клетки, готова к взлету, небольшие бомбы уложены в кабине наблюдателя. Мы залезаем внутрь. «Готов?» «Готов!» «Пошли!» Несколько прыжком по траве, затем машина медленно поднимается отрывается от земли.